Тьма кромешная

26 марта 381 сома отрабатывала у угольного пласта. Вчера им порядком досталось (впрочем, всё прошло по плану), но никто не погиб.

Опасность смены у забоя заключается в «мастерстве» сохранения инвентаря в ходе добычи: чумы любили попинать пару раз за сломанную лопату или кирку (официально 5 ударов за кирку, 3 — за лопату), поэтому наблюдали за этим с совсем близкого расстояния, хотя и было их там немного. А некоторые даже утверждали как видели чумов специально подпиливающих инвентарь.

Но присутствовал также и плюс. За самими инструментами они не следили — только за процессом их порчи. Ярким примером этому был Евгений Романин, который за свою жизнь разбил три кирки и две лопаты и замечен при этом не был, соответственно и наказания удачно избежал.

После вчерашнего вся сома сбилась с толку (ощущение боли перемешалось пополам с усталостью, и, в частности, руки отказывались слушать «до конца»).

Основа успешной работы в правильных взаимоотношениях в коллективе. В подавляющем большинстве сом так и было: впереди волевой и целеустремлённый командир, а остальные, не отставая, за ним.

Гора стоял в самом центре добычи, то есть и справа и слева от него ровно одинаковое количество горняков (представителей его сомы остальные только так и называли) и долбил киркой по минералам.

Сильно, эффективно, со всего размаха инструмент, пронзая воздух, летел сверху вниз по красивой дуге, потом мягко отлетал и не сваливался вниз, как у уставшего или отчаявшегося человека, а снова поднимался в высь — нижней точки просто не существовало.

И все поочерёдно повторяли это за ним — весь ряд, вся сома играла как оркестр, причём предыдущая «волна» ещё не успевала дойти до конца, как последующая начиналась снова.

И так до бесконечности, и каждый боялся приостановиться или вообще встать: не сбиться с ритма, войти в темп — вот до чего дошла работа.

Все мышцы буквально разом забыли о том, что где-то ещё есть слабость и утомление: есть только сила и скорость и отставать от Горы горняк не должен. Просто не должен.

Подвести его значило бы не просто подвести себя, нет это ещё было бы нормально; подвести его, значило бы плюнуть во всё, что было «до». В 381-ой соме таковых не нашлось ни одного.

Каждый думал о каждом из этих слов, но Владислав Светлевский как-то незаметно для самого себя погрузился в размышления чересчур далеко от действительности.

Ему казалось, что сейчас он делает что-то, что отзовётся в веках, что примет новую неведомую силы, способную на всё, и именно эта сила решит всё.

Владислав как никогда захотел почувствовать себя личностью, выделиться из толпы, хотя и сделать это исключительно из идей самореализации и желанной помощи людям.

Он собирался помочь, но сделать это по-своему и только.

Раздался треск звонкий и протяжный, заедающий в ушах и продолжающий там бегать ещё некоторое время после того, как всё уже вроде бы кончилось.

Ударник кирки вместе с куском палки отлетел назад и, несколько раз провернувшись вокруг своей оси, упал прямо к ногам чума.

Никто не хотел смотреть на того, кто это сделал, никто и работу не хотел заканчивать, но что сделаешь, когда всё настолько очевидно.

Все оглянулись на Владислава — он стоял на месте, склонив голову и не поворачиваясь, и не мог понять, что же произошло; затем на чума — им был молодой командир 45-ой буры Чёрного Камня Зунхр, не жестокий — бесчеловечный.

Такому как он было наплевать на все уставы и правила: всё, что он знал, так это то, что чум — хозяин, а человек — раб, и отсюда все остальные выводы.

Первое, что появилось на его лице после неожиданности, так это удовлетворение. Удовлетворение возможности самоутверждения.

Зунхр поднял часть кирки и направился в сторону виновного.

Гора снова вдарил инструментом по пласту: ждать больше было нельзя, а то вся сома окажется в подобном Светлевскому положении.

Горняки снова застучали, снова помещение наполнилось звуком, и Владислав чуть пришёл в себя, но продолжая слышать тот треска в застенках своего разума: «Что… Случилось?»

Он обернулся и увидел идущего на него метрах в десяти командира буры.

Владислав сжал кирку в руках и, почувствовав небывалую лёгкость, взглянул вниз: сломанный кусок палки — теперь это только палка.

«Господи, да что же это?» — спросил себя Светлевский, когда враг был уже в пяти метрах.

Чум улыбнулся, но как-то не по-настоящему: для него это было естественным с точки зрения его садистских наклонностей.

«Ты, кажется, это уронил?» — подойдя, задал вопрос он и пару раз помахал вверх-вниз непригодным для работы предметом.

«Я… я просто работал…»— ответил виновный сквозь шум всего окружающего и содрогнулся собственным словам: он же говорит с этим животным, которое считает свои права на управление людьми непоколебимыми — Бог знает, за что он примет это высказывание.

Для Зунхра было не важно, как воспринимать этот ответ: «Ну, вот больше я тебе такой возможности не дам…»

Он размахнулся обломком кирки и всадил его Владиславу прямо в плечо.

По всему помещению раздался треск, глухой и мрачный. Металлическая часть кирки проломила кость насквозь и встала прямо на её место, пройдя через руку.

Кровь брызнула, она выбила фонтаном из этих мест.

Светлевкий вытянулся и согнулся назад и испустил достаточно тихий пронзающий звук.

«Тебе не легче, нет?» — поинтересовался изверг и тут же ударил виноватого в челюсть. Тот, отлетел назад, распластался на стене угля, которую он ещё пять минут назад из последних сил обрабатывал.

Чум развернулся к своим и, изобразив страдающее выражение лица, что-то пробурчал на своём языке: охранники рассмеялись как над философским анекдотом.

Заметив, что Владислав уже валяется на земле и выплёвывает кровь, Зунхр пнул его ногой, брезгливо и сильно. Затем, улыбнувшись, сделал это ещё раз и ещё… и ещё…

«Работать!» — заорал Гавриил, чувствуя как горняки начинают звереть от ярости — командир только и делал, что направлял этот поток на уголь: восставать нельзя, сейчас мы слишком слабы, сейчас мы проиграем.

От каждого последующего удара Светлевский стал стонать, он уже не чувствовал юоли, ему просто было обидно за то, что он больше не сможет помочь людям, разделить с ними то, что ему суждено, почти безрезультатно покинуть этот мир.

Чумы хохотали ещё сильнее: их смех уже заглушал удары инструментов об уголь и принял характер истерики, чумной аморальной истерики.

Стоявший в шаге справа от помирающего Владислава Константин Зацепин заплакал.