— Да не бойся, нынче мы тоже умные. Подберемся к нему на мягких лапах — чирикнуть не успеет. Главное — врасплох его взять, иначе уйдет, окаянный.

— А те сараи, получается, вокруг которых мы ползали, это и есть Лбищенск? — догадался Лёнька.

— Смотри-ка, а ты и впрямь Бедовый, — усмехнулся Милентий.

— А откуда известно, где там что находится?

— Так ведь разведка не только у красных работает, малой.

Перетрусов

Один и тот же сон беспокоил Богдана с тех пор, как сбежал он от крестьянской расправы весной, под Сенгилеем. Будто бегут они с дядь-Силой: с задранными полами несется Силантий в сторону леса, а Богдан едва поспевает за ним и не слышит за спиной ни выстрелов, ни криков, ни проклятий. Бегут они через лес напролом, жрут снег на бегу, хрипят и сипят от нехватки воздуха в легких, и густой пар валит от обоих, как от загнанных лошадей.

Потом проваливаются куда-то, и вот уже оба голые, полупьяные от браги, сидят в бане, и на груди у дядь-Силы, сплошь покрытой синими татуировками, висит на веревочке блестящий кулончик — петух. И глаза у Силантия отчего-то разные — зеленый, да голубой.

Богдан плещет на каменку воду, поднимается облако пара. Богдан хлещет своего спасителя дубовыми вениками, а потом смотрит — спаситель-то мертвехонек лежит, со счастливой улыбкой на губах. Богдану страшно, кричит он от ужаса, только крика нет, свист один из груди рвется. И бежать бы надо, да рука сама к драгоценному петушку тянется. Рвет Богдан с шеи спасителя холодную как лед безделушку, пронзает его сладкой болью, трясет всего…

В этом месте Богдан всегда просыпается, сжимая в руке Петуха.

Вот и сегодня он проснулся одновременно с закатом. Голова с похмелья больная, хотя пил вчера немного, от силы пару стаканов вишневой наливки.

— Встал уже? — заглянул в комнату Алпамыска.

— Встал, — хмуро ответил Богдан.

— Мы уже лошадей запрягли. Солнце почти село.

— Не спеши, дай глаза продрать нормально.

Босиком, путаясь в ногах, вышел Богдан на крыльцо и душераздирающе зевнул. Все тело было разбитым, потому что валялся весь день поперек кровати, ладно хоть сапоги и галифе с него стянули. Кальсоны грязные, в желтых пятнах, вонь стоит как от конюшни, мухи летают. Нет, пока не вымоется, ни о каком деле и думать не стоит.

— Дормидонт!

Тотчас из сарая выскочил испуганный дедок.

— Чего?

— Вели бабе своей воды нагреть, мыться буду. Белье мое стирано?

— Стирано, — подобострастно закивал Дормидонт.

— Приготовь. И жрать собери на стол, мы на дело идем.

— А вернетесь когда?

— Не твоего ума дело. Спать ложитесь без нас, надо будет — разбудим.

Все домашние Дормидонта — жена Марфа, кривая невестка Машка на сносях, два сына — Мишка да Борька, девяти и десяти лет, — забегали, засуетились, исполняя приказ постояльцев.

Одной из тех мелочей, которые не мог учесть штаб Восточного фронта при планировании Лбищенского рейда, была банда Богдана Перетрусова, промышлявшая в степях между Гурьевым и Уральском.

Разыскивали Богдана и белые, и красные, и никому он в руки не давался, грабил и убивал русских и казахов, колчаковцев и чепаевцев, большевиков и анархистов, и ничего святого для него не находилось.

Банда у Богдана была маленькая: Алпамыс четырнадцати лет, Сережка-Гнедок пятнадцати, Левка-Жиденок шестнадцати и сам Богдан, которому весной исполнилось восемнадцать.

Носились малолетки по степи с юга на север, с востока на запад, бесчинствовали, жгли да крушили. Не боялись никого и растворялись в воздухе, когда чувствовали, что противник сильнее и серьезнее.

Незаметный хуторок в степи, стоящий в стороне от всех дорог, был секретной базой Перетрусова, где банда хранила награбленное, отсыпалась и отъедалась.

Крестьянин Дормидонт Устьянцев и вся его семья тихо ненавидели бандитов, но терпели, потому что здесь Богдан бесчинств не допускал — баб не трогал, хозяина не бил, не унижал, в доме не озорничал и даже частью награбленного за постой расплачивался.

Петух вполне позволял ничего не бояться и наперед предвидеть все ходы противника, он же подсказывал, как вести себя, чтобы никто не пришел и не зарезал тебя сонного.

Талисман появился у Богдана, когда умер дядь-Сила. Умер в бане, абсолютно счастливым человеком — пьяным, сытым, чистым. Богдан тогда перепугался сильнее, чем когда в первый раз в человека стрелял. Когда чужого, да на расстоянии — вроде и не страшно. Обычно даже не знаешь — убил или ранил? А когда умирает свой, с кем только что спаслись от лютой смерти, когда, казалось, жизнь налаживается — как не испугаться? Это значит, безносая играет с тобой, как кот с мышью: то поймает, то отпустит, то вновь придушит.

Как ни силен был страх, Богдан стащил с шеи покойника драгоценную побрякушку — петуха. Стоило сжать в кулаке холодный металл, как руку, да и все тело, охватила мелкая дрожь, будто схватился за край работающей мощной машины с кучей вращающихся маховиков, шестерней и валов. И если не удержишься на краю — перекрутит тебя машина на фарш, не подавится.

В тот же миг вопрос, который стучал у Богдана под черепушкой — почему дядь-Сила концы отдал? — перестал быть вопросом. Богдан скорее почувствовал, чем понял: сердце у дядь-Силы не выдержало крепкой браги и крепкого жара. И тотчас фигурка подсказала: драпать надо. Сразу вспомнилось, как странно приютившая их хозяйка смотрела на красные околыши на папахах. Наверняка выдаст кулакам, если те пойдут искать беглецов.

Богдан не любил вспоминать, что произошло потом. Как он пытался открыть подпертую снаружи поленом дверь, как подцепил тупым ножом половицу в предбаннике и, извиваясь ужом, выполз наружу. Как совершенно голый, по снегу в сумерках крался к дому хозяйки. По счастью, та убежала за подмогой, и Богдан, роясь в сундуке, нашел чье-то чистое, хоть и ношеное, исподнее, порты, рубашку, обмотки, а заодно теплый халат-чaпан, треух и добрые охотничьи рукавицы-шубинки для стрельбы.

Как убил дочку хозяйки, которая пыталась ему помешать. Убил, затыкав тем самым тупым ножом, найденным в предбаннике.

С тех пор он не любил оставаться один на один с бабами и девками. Его компании нравилось, когда во время мытья их поливала беременная Машка, а Богдан просил поливать себя либо Дормидонта, либо его малолетних сыновей. Парням же своим строго-настрого запретил трогать Машку и Марфу, а бабам разрешил лупить бандитов, если станут охальничать.

От тяжких мыслей, усиленных похмельем, отвлек хозяин, притащивший ведро с горячей водой.

— Лей помалу, — велел Богдан, раздевшись.

Намылившись, он стоял как столб, пока Дормидонт потихоньку лил сверху воду. Потом вытерся насухо, надел чистое белье и уже после этого, окончательно проснувшийся и злой на свое похоронное настроение, вышел к столу.