Я сделал то, чего никогда не делал прежде: натянул штаны и сапоги, но на рубаху и дублет не стал тратить времени. И выскользнул из башни через ворота, возле которых в те мирные времена не ставили часовых. Вырвавшись на волю, я пустился бегом. Радостное буйство овладело всем телом, подгоняя меня вперед и вперед.

Я пересек поля до полосы кустарника на опушке леса. Оттуда я прошел берегом ручья, вдоль поющей, играющей лунными бликами воды до лесной прогалины, где серебро луны горело над головой и отражалось в пруду. Там я сорвал с себя одежду и кинулся в мелкую воду, зачерпывал ее ладонями, плескал на себя. Пояс на теле выделялся темной полосой, а пряжка под луной загорелась – такого огня я не видал прежде ни в одном драгоценном камне. Он пылал ярче и ярче. Меня окутало огненное облако. И тогда для меня в мире не осталось ничего, кроме дикой, рычащей морды пардуса пред моим помутившимся взором.

Когда я очнулся, было утро и надо мной в ветвях щебетали птицы. Лунное пламя в пруду потухло, хотя чуть срезанный серебряный диск еще виднелся на западе. Я моргнул и еще раз моргнул, дивясь всему вокруг, потому что в памяти еще оставалась дикая, ликующая жизнь ночи. В эту ночь я как никогда остро видел, слышал и чуял полный яркой жизни мир. В нем была свобода, к которой давно тянулось все мое существо. Вернуться в замок было – как заставить себя вновь войти в клетку, но что мне еще оставалось?

Внутреннее чувство подсказывало, что, если о моем ночном приключении узнают, повторить его не дадут. Вернуться к себе надо было незаметно. Я поспешно сел, нашел лежавшие неподалеку штаны и сапоги и натянул на влажное от росы тело. Пояс стал просто поясом. Даже самоцветная пряжка потускнела, словно наполовину выгорела от зажженного луной пламени. И все же я любовно огладил ладонью меховую петлю, опоясавшую мою талию.

Было еще очень рано. Я надеялся пробраться в свою комнату до пробуждения замка. И та же непонятная мне самому осторожность подсказала держаться укрытия. Я подбирался к стенам, как лазутчик ко вражескому лагерю. Добравшись до ворот, скользнул к дверям. Для этого пришлось миновать вход в другую башню, где жили дамы. Кто-то шагнул мне навстречу из-под тени арки.

Урсилла!

Уклониться от встречи было невозможно. Она повернулась ко мне лицом и поманила под дверную арку, поодаль от чужих глаз.

Она так долго молчала, что я стал переминаться с ноги на ногу. Тогда она указала на пояс, не скрытый сейчас дублетом:

– Где ты это взял?

Ее режущий шепот так и вытягивал из меня правдивый ответ.

Руки мои невольно потянулись к поясу, ладони накрыли самоцветную пряжку. Я смутно чувствовал угрозу. И еще я злился на себя, что так покорен этой женщине, пусть даже она и Мудрая.

– Подарок, – не слишком любезно отозвался я. – Госпожа Элдрис с Тэйни вручили его мне в залог союза.

Лицо Урсиллы заострилось, губы оттянулись, открыв оскал. Так беззвучно рычит онемевшая от ярости собака.

– Дай сюда! – Ее пальцы скрючились когтями, словно готовы были сорвать с меня пояс. – Дай сюда!

Но сама сила ее ярости освободила меня от зачарованной покорности.

– Нет!

Одно слово ей наперекор, и я повернулся, пустился в бегство, уже не заботясь, увидят меня или нет. Только в своей комнате я остановился, задыхаясь, смиряя ужас, гнавший меня от Урсиллы. Я упал на край своего узкого ложа и сделал попытку разобраться в сумятице чувств, что превратили меня в испуганного ребенка.

Утреннее чувство свободы пропало. Его место заняла бессильная злость, смешанная со страхом. Я был в клетке – и Урсилла угрожала запереть меня в ней навсегда. Уж она позаботится, чтобы нынешняя ночь не повторилась. В этом я был уверен, словно прочитал пламенные руны на стене. Пояс!

Я расстегнул пряжку, поднял к глазам резную кошачью голову и присмотрелся. Да, она теперь горела не так ярко. Но я не отдам пояс Урсилле – ни за что! Эта вещь принадлежала мне, как ничто и никогда до того дня. Я понял, что она моя, едва увидел пояс среди сокровищ Ибикуса. Пусть госпожа Элдрис использовала его в своих целях, чтобы связать меня, – это ничего не значит. Главное, я могу застегнуть этот пояс на себе. Я так и поступил. И проверил, надежно ли закреплена пряжка.

Какими бы могучими заклинаниями ни владела Урсилла, этого она от меня не добьется. Не знаю, откуда взялась во мне такая уверенность, но она была.

Однако не так просто было сбежать от Мудрой. В середине дня за мной пришли. Я как раз вел учебный поединок с Пергвином и заслужил от этого мастера меча несколько одобрительных слов. Я ликовал, потому что Пергвин бывал скор на укоры и скуп на похвалу. Может быть, недавнее ощущение жизни – я верил, что его подарил мне пояс, – помогало мне теперь добиться уважения равных. Итак, мое доброе настроение не сбил даже неурочный вызов в покои матери.

Проходя через двор, я думал, что это наверняка интриги Урсиллы, что в комнатах, более всего подвластных влиянию ее Силы, мне воистину надо быть начеку. Но я уже не был мальчиком, которым можно невозбранно распоряжаться: я теперь чувствовал себя взрослым мужчиной, хозяином своей жизни и судьбы.

Я не увидел ни госпожи Элдрис, ни Тэйни, проходя через их покои в комнаты, где правила мать, за плечом которой всегда стояла Урсилла. Сладкие ароматы наверху исчезли. Не было в комнате, куда провела меня служанка, и занавесей на стенах. В открытое окно вливался дневной свет и запах сохнувшего на лугах сена.

Однако и эти покои отличались богатством. Кресло матери высотой спинки не уступало трону госпожи Элдрис, было пышным и мягким, и на спинку его, как и у супруги владетеля, была наброшена Красная мантия нашего клана. А грубый камень стен вместо гобеленов украшали рамки с картинами на пергаменте: причудливые, невиданные птицы и звери с тщательно выписанными чешуями, перьями, когтями, рогами и тому подобным – щедрые мазки краски блестели почти так же ярко, как самоцветы.

На низком столике, за которым сидела мать, был развернут такой же пергамент, и она тщательно заполняла черный силуэт алыми мазками, а затем, отложив кисть, другой добавила блестки позолоты. Она не подняла головы, когда я вошел, и не сказала ни слова привета.

Я давно привык к подобному обращению, знал, что она не оторвет взгляд от работы, пока не закончит начатую часть рисунка. Удивило меня, что она сидела одна, – я ожидал увидеть Урсиллу, но Мудрой не было видно.

Госпожа Ироиза положила обе кисти на узкий подносик, отодвинула его от себя. И холодно, оценивающе оглядела меня.

– Ты глуп! – наконец заговорила она. И такой прием не был для меня внове и не вызвал обиды – мне просто захотелось скорей перейти к делу, услышать объяснение, в чем я оказался дураком на сей раз. – Позволяешь им подозвать тебя к ноге, как собаку из своры моего мужа, – холодно продолжала мать. – И за что мне достался такой малоумный сын, что даже не замечает, как им распоряжаются в чужую пользу? – Она пожала плечами. – Что ж, сделанное еще можно исправить.