Я вдыхаю вместе с ним, ожидая почувствовать запах мяса, лука и чего-нибудь еще. Но в горло лезет горький, удушливый дым. А-а, черт! Мчусь в кухню. Над плитой поднимается и плывет сизый чад. Хватаю сковородку. Она обжигает мне пальцы. Стаскиваю ее с огня и опрокидываю на пол, на кучу увядших цветов. Пластиковые ведерки шипят и плавятся. С грилем дела не лучше. Хлеб превратился в уголь. В цветах – черное месиво. Фасолины исчезли. Что же со мной творится? Я всего лишь хотел приготовить нехитрую еду. Я жутко голоден. И боюсь, на этот раз не сдержусь и зареву.

Почему мама ушла, не приготовив мне поесть? Почему вообще не научила меня готовить? И куда она подевалась?

Я торчу посреди кухни, опустив руки, и реву, как маленький.

– Карл!

Мама стоит в дверях кухни, глядя на сотворенный мною бардак.

– Что это такое? Может, расскажешь, что ты здесь устроил?

– Мам, я проголодался. Еды в доме не было, и ты ушла. Что мне оставалось делать?

Я сержусь на нее, и мой голос все громче с каждым словом.

– Где ты была? Мама, я тебя спрашиваю: где ты была?

Она не отвечает. Просто стоит. Я вдруг замечаю, что она держит в руках по бело-синему мешку из супермаркета «Теско». Оба доверху набиты едой. Ее лицо вытянулось еще сильнее, а морщины стали глубже. Волосы тусклые и сальные. Она завязала их в конский хвост, но несколько прядок все равно свисают со лба. Ей тридцать четыре года, но выглядит она на все пятьдесят.

– Где ты была? – спрашиваю снова.

Я охрип от крика.

– Ходила узнать насчет похорон.

Я чувствую, что куда-то проваливаюсь. Похороны! Как же я о них забыл?

Переступаю через валяющуюся в цветах сковородку и, стараясь не задеть цветов, подхожу к маме, беру у нее мешки и отношу на стол. На плите до сих пор шипит зажженная конфорка. Гриль тоже включен. Закрываю газ, выключаю гриль, потом открываю окно.

Мама продолжает стоять, отрешенно разглядывая кухню.

– Ты присядь, – предлагаю ей.

Мама бредет к столу, медленно садится.

– Пить хочешь? – спрашиваю.

Она кивает. Я хватаю чайник, иду к мойке и останавливаюсь. Мне боязно открыть кран. Глупость, конечно, но ничего не могу с собой поделать.

– Нет, не чай, – выручает меня мама и указывает на холодильник.

Я облегченно выдыхаю, ставлю чайник на разделочный стол, достаю из холодильника банку пива и протягиваю маме. Она качает банку в руках и почему-то не открывает. Я тянусь через стол и сам открываю банку.

– Спасибо. – Мама делает глоток. – Мне там надавали кучу бумажек. Посмотри.

Она открывает сумочку и достает пачку буклетов. «Когда умирает ребенок»… «Тяжелая утрата имеет свои преимущества»… «Путеводитель по Хейфилдскому кладбищу»… «Дети и похороны».

Я открываю один, начинаю читать. Мне становится тошно. Я захлопываю буклет и отодвигаю прочь.

– Значит, ты уже решила, как все будет?

Мама знает, о чем я спрашиваю, но отвечает не сразу. Молча кусает губы. Кажется, сейчас заплачет. Нет, сдержалась.

– Его кремируют и отдадут нам урну с пеплом. Урну мы хоронить не будем. Принесем ее домой.

– Кремируют? – переспрашиваю я.

Значит, его сожгут. Нет, это неправильно. В этом есть что-то… непоправимое.

– Да. Ты не возражаешь? Карл, я не знала, что делать. Я должна была принять решение. Но если ты не рад, можем отказаться от кремации.

«Рад». Слово, будто пепел, забивает мне рот.

– Я, наверное, не так сказала. Какая тут радость, – спохватывается мама. – Я не хотела… не хотела…

Ее глаза полны слез.

– Все нормально. – Я пытаюсь не допустить новых рыданий. – Как ты сказала, так и будет. Мы это сделаем.

– Хорошо. В следующий вторник… Похороны.

Она рассеянно водит рукой по глянцевой поверхности буклета.

– Ты не поверишь, как все дорого. Служащая похоронного бюро сказала, что за Роба нужно заплатить половину, потому что ему всего семнадцать… было семнадцать… А до пяти лет – вообще бесплатно.

Мне нечего сказать. Мамины слова повисают в воздухе. Пока я думаю над ответом, звонит мобильник. Мама испуганно смотрит на меня.

– Мам, это твой, – объясняю я. – Он у тебя в сумке?

– Кто звонит? – спрашивает она, словно я знаю.

– Мама, это твой мобильник.

– Возьми сам. Я… я не могу.

Она достает из сумочки телефон и протягивает мне. Вместо цифр слова «Номер неизвестен». Я нажимаю зеленую кнопку и отвечаю.

Звонит полисменша, с которой я сегодня уже встречался. У меня душа уходит в пятки.

Ее зовут Салли Андервуд. Ее чин – констебль. Она хочет поговорить с мамой, но мама отчаянно мотает головой.

– Извините, сейчас она не может подойти к телефону.

– Но ведь она где-то рядом? Она дома?

– Да.

– Удобно, если мы с коллегой заглянем к вам минут через пятнадцать?

– Да, – отвечаю я.

На самом деле я очень сомневаюсь насчет «удобно». Я ведь даже не посоветовался с мамой. Но интуитивно почувствовал: отвечу «нет», будет еще хуже.

Салли Андервуд отключается.

– Кто звонил? – спрашивает мама.

– Старина Билл[2].

Мама крепко стискивает зубы и выпячивает подбородок.

– Они хотят прийти через пятнадцать минут. Поговорить со мной. Одну из них… женщину… я сегодня уже видел. На улице.

Мама смотрит на стол. Ее рука комкает буклет, где расписаны преимущества тяжелой утраты. Вряд ли мама сознает свои действия.

– Мама, в чем дело? Почему ты не захотела ответить на звонок?

– Однажды они уже позвонили, – тихо объясняет она. – Полиция. Позвонили и сказали, что Роб… попал в беду. Я не успела спросить, что за беда, как в паб кто-то вбежал и сообщил, что он мертв, а тебя повезли в больницу.

– Мама, мне очень жаль. Честное слово, мне очень жаль.

Я сейчас извиняюсь за то, в чем не виноват. Совсем как полисменша Салли.

Пятнадцать минут. Она явится к нам через пятнадцать минут. Я смотрю на пол. Сковородка со сгоревшей фасолью. Угольные ломти хлеба. Обожженные цветы. Расплавленный пластик. Вспоминаю о пустых банках, разбросанных вокруг дивана. Нельзя, чтобы полицейские все это увидели.

– Мам, они же скоро придут. Давай немного приберемся.