Весенняя жара. В пятницу задолго до конца рабочего дня Марти выходит из ресторана в рубашке, в одной руке шляпа, через другую перекинут пиджак. Он слегка пьян, во рту привкус аниса и бифштекса. Когда он толкает тяжелую деревянную дверь и оказывается на Пятой авеню, город ударяет в грудь, словно воздух из распахнутой дверцы печи. На миг он слепнет – от металла, стекла, асфальта бьет свет, яркий, как сварочная дуга. Его обдает запахом гудрона – на углу рабочие латают дорожное покрытие, к большому неудовольствию сигналящих таксистов. Сцена отражается в витрине старого и почтенного ювелирного магазина – прозрачные мужчины с лопатами на фоне черного бархата и бриллиантов. Отражение Марти мелькает в стекле. Он мог бы купить Рейчел подарок в честь сегодняшнего события, но эта мысль приходит ему уже через квартал. Двое швейцаров под навесом жалуются друг другу на жару, и Марти сочувственно им кивает. У него всегда была слабость к швейцарам – синеворотничковым адмиралам города, как называл их его отец. Тротуар через ботинки обжигает ступни, раскаленный воздух задувает в штанины. Марти переходит на парковую сторону улицы, в тень от стены. Клэй велел не возвращаться сегодня на работу, так что Марти идет вдоль парка на север, прочь от офиса.

Он пытается вспомнить, в каких точно словах Клэй сделал объявление, когда партнеры уже немного размякли от божоле. В партнерстве есть что-то общее с браком, только времени на работе проводишь больше, чем дома. Все кивали, посмеивались или рассеянно ослабляли ремешки часов. Все, за исключением Роджера Барроу, старшего партнера и тоже патентного поверенного, который изучал меню десертов. Клэй вручил Марти новые визитные карточки и авторучку «Картье» с именной гравировкой. Маленькие коробочки с подарками были завернуты в бумаги от скандального контракта, с которым у фирмы были в свое время большие проблемы, и перевязаны красной бюрократической ленточкой. Марти сказал, что оценил символизм, и все подняли бокалы за его будущие успехи. В понедельник он переедет на верхний этаж, в кабинет, из окна которого виден Манхэттен, а не кондиционеры соседнего здания. У Гретхен, его секретарши, теперь тоже будет окно. Надо не забыть принести ей цветы на новый стол. Какой-то знак нового начала. Марти примечает, что тюльпаны в парке уже отцвели – жара их уничтожила.

На улице полно людей, возвращающихся с долгого обеденного перерыва. Рекламные агенты в ослабленных галстуках, секретарши в клетчатых юбках, с вязаными шелковыми шарфиками на шее. Марти улыбается проходящим девушкам, по-прежнему думая о платоническом букете для Гретхен. Он вспоминает, что желтые розы – цветы дружбы. Девушки весело обсуждают планы на выходные, щеки раскраснелись от ходьбы и от выпитого за ланчем. Марти вроде бы даже ощущает цитрусово-жасминный запах духов, нанесенных у них за ушами. Некоторые улыбаются в ответ – их глаза скрыты за темными очками, как у Греты Гарбо, так что выражения не прочесть. Что в их улыбке – кокетство или просто доброжелательность в кружевной тени вязов? Марти надевает шляпу и надвигает ее пониже, чтобы ограничить поле зрения, убрать неопределенность девичьих лиц. Мир обрезан, существует только от пояса и ниже. По анонимным туфлям, чулкам, подолам юбок он пытается угадать что-нибудь о людях. Но почти каждый раз, поднимая взгляд, чтобы проверить свое предположение, он видит, что ошибся. Стоптанные ботинки, лопнувшие по одному шву, принадлежат аристократичному старику, а не докеру. Рейчел говорит про Марти, что он страдает своего рода слепотой – входя в комнату, замечает окна, а не людей и мебель.

Он думает, как сообщить Рейчел новость. В последние несколько месяцев она немного повеселела, за ужином с юмором рассказывает про свой день. Марти гадает, пройдет ли когда-нибудь тоска бездетности или всегда будет на периферии сознания, словно поблескивающий на солнце нож. Впрочем, атмосфера в доме точно переменилась. Они даже несколько раз занимались любовью и говорили потом не о прошлом, а о будущем. Что-то дурное ушло, и Марти это чувствует, будто некая сила, которую он считал безразличной, оказалась способна на благо и влечет его вверх. На встречах с клиентами он говорит уверенней, тверже отстаивает интересы фирмы. Порой произносит что-нибудь умное, совершенно не помня, чтобы обдумывал это заранее. Неожиданные подарки. Свободные места для парковки, пустые телефонные будки в ресторанах. Марти видит в них добрые знамения, и они словно обостряют его чувства, учат обращать внимание на собственную везучесть. На ходу он ощущает мелкие особенности улицы, жаркий воздух на ладонях и шее, легкую тяжесть булавки для галстука на груди, синкопированный джаз из радиол в проезжающих машинах. Он ловит обрывки разговора двух пешеходов и понимает, что один из них терзается мучительным чувством вины. Целых полчаса на душе у Марти легко и он испытывает любовь ко всему, что видит вокруг.

Вместо того чтобы войти в подъезд, он переходит улицу и поднимается по ступеням Метрополитен-музея. В начале юридической карьеры он после дедлайна иногда брал такси и убивал время перерыва в музее. Можно было поесть дома с Рейчел, но он предпочитал гулять среди произведений искусства. Отец рассказывал, как молодым банкиром в Амстердаме съедал свой бутерброд в средневековом дворе, замурованном современными зданиями. Важно побыть наедине со своими мыслями, как бы говорил он, сесть где-нибудь на скамейку, и пусть мир часок грохочет вокруг без тебя. Марти не был в Метрополитен-музее уже несколько лет, хотя они с Рейчел живут через улицу и все это время состояли в обществе друзей музея и жертвовали деньги. Если Марти не путает, он помог в приобретении золотой пластины железного века – сцены с крылатыми созданиями и условными деревьями.

Он показывает служительнице членскую карточку и входит в большой зал. Под арками и сводами туристы смотрят в карты и путеводители; семейство, говорящее с техасским акцентом, не может выбрать, куда идти – к средневековым доспехам или к доколумбову золоту. Марти обычно быстро проходил через пестроту первого этажа, поднимался на второй и тихонько садился перед Рембрандтом или Вермеером, чувствуя себя виноватым, будто перешел прямиком к посткоитальной сигарете. По большей части он вообще не думал о самих картинах, просто смотрел на них и позволял мыслям течь свободно по неведомым ассоциациям: от хитрой задачки в новой патентной заявке к отблеску детских воспоминаний: они с дедушкой и бабушкой едят соленую треску на берегу в Схевенингене, Северное море холодит босые ступни… Мысли набегали, теснились, потом постепенно отпадали, и оставалось только чувство. Если сидеть достаточно долго, он в конце концов улавливал ностальгию, горечь утраты или восторг, исходящие от конкретной картины. Рембрандт, что бы тот ни изображал, всегда вызывал ощущение зимнего отчаяния, одиночества синих сумерек. Потом Марти плелся в офис подавленный и до конца дня не мог сосредоточиться на работе. Отчасти поэтому он перестал ходить в музей.

Сегодня он поднимается по высокой прохладной лестнице и забредает в маленькую галерею постимпрессионистов. Его никогда особо не трогали Гоген и Ван Гог, но что-то в погоде разбудило у него желание смотреть на индиго тихоокеанского острова и смуглые женские груди. Он садится перед «Двумя таитянками», кладет пиджак и шляпу на кожаный диванчик рядом с собой. Картина кажется такой современной, что трудно поверить – она старше нынешнего кинематографа, автомобилей, кондиционеров, неоновых вывесок. Две девушки смотрят на зрителя, за ними ореол озаренной солнцем листвы. Та, что держит блюдо с цветами манго, обнажена по пояс, у второй одна грудь выглядывает из простого одеяния – куска светлой ткани. Они смотрят на зрителя и в то же время мимо него, словно их вниманием завладел ребенок или зверек за пределами рамы. Взгляд чувственный и вместе с тем смутно обвиняющий. Они напоминают Марти некоторых обнаженных Мане, Олимпию на ложе, глядящую из другого столетия, – одна рука прикрывает лоно, создавая границу, за которую зрителю доступа нет. Тени у Гогена лиловые, почти ночные в своей насыщенности. Марти слышит шаги по деревянному полу и понимает, как долго просидел, уставившись на три голые груди.