– Может, платье Золушки и не... – начала я.

– Думаю, ты абсолютно права, моя дорогая. Эти вещи лучше тех, которые выбрала я.

– Не знаю, что скажет дядя Пирс... Он может решить, что это не соответствует нашим правилам...

– Я не уверена, что на этот счет существуют какие-то правила, – заметила тетя Джерри. – Думаю, будет правильно, если мы поступим так, как подсказывает сердце.

Она сложила вещи и отнесла их в ритуальный дом. В последнюю минуту я побежала за ней и отдала медвежонка Бруснику. Это было еще труднее, чем расстаться с платьем. Но у меня ведь останутся книги и рисунки девочек.

Но не медвежонок Брусника.

Ночью прошел дождь. Папа собрал все свечи, венки и плюшевых медведей и отвез их в лютеранскую церковь. Наш двор приобрел обычный вид. Дождь смыл следы мела и прибил к земле желтую ленту. Дядюшка Брайс оборвал ее, чтобы, когда мы вернемся после похорон, ничто не напоминало о том, что это место преступления, а не наш дом.

Мы ехали, и я сидела на заднем сиденье одна. Всю дорогу я видела впереди машину Эмори.

Мама нарушила тишину лишь однажды. Она сказала:

– Ребенок бьет ножками.

Имена моих сестер были написаны на входе в ритуальный дом. У меня было впечатление, будто я смотрю кино о Беки и Руги и оно вот-вот закончится. Папа был в галстуке и черном кашемировом пиджаке, который он надевал на свадьбу своего брата Брайса, а также на церковную службу в тот день, когда сыновья дяди Пирса отправлялись в паломничество. Мама была в широком сиреневом платье, в котором обычно ездила в художественные галереи. Я не знала о том, что она сделала наброски портретов Рути и Беки.

Рути мама изобразила бегущей вдоль чащи: она оглядывалась и улыбалась. Беки сидела в кругу света, держа блюдо с ягодами. Папа взял маму под руку, а рисунки она зажала в другой руке. На службу собралось столько родственников, что не осталось ни одного свободного сантиметра. Нас спросили, хотим ли мы попрощаться с девочками.

Мы остались втроем.

В помещении было холодно, и комната казалась еще меньше, оттого что окно было закрыто бледно-синими шторами, на свету казавшимися розоватыми. Гробы стояли на маленьких белых подставках. Мои двоюродные братья должны будут отнести их позже в часовню.

Когда я увидела своих сестер в платьях, укрытых их фланелевыми одеяльцами, с их подушками под головой, я вспомнила о словах той леди из газеты... Да, мне хотелось умереть прямо в ту минуту. Я не могла вынести этого зрелища. Я не ощущала поддержки Бога. Я хотела рухнуть на пол и биться головой, чтобы потерять сознание, чтобы выкричать свою боль. Но я не могла сделать ничего такого – мне следовало соблюдать правила. Позже, изучая траурные ритуалы людей – возможно, другие так интересуются празднованием Рождества в разных концах планеты, – я узнала, что, будь я мусульманкой или ирландкой, то могла бы рвать на себе волосы и одежду от горя. Думаю, что так мне было бы легче. Когда я увидела безжизненные улыбки сестер, их пальчики, с которых еще два дня назад я смывала остатки джема, когда я увидела медвежонка Беки, лежавшего рядом с ней на подушке, я не смогла сдержаться и стала плакать – не так, как плачет двенадцатилетняя девочка, а как маленький ребенок. Так я плакала, когда сломала локоть, грохнувшись с велосипеда. Меня просто сотрясали рыдания, так что пришлось выйти в крошечную уборную, где меня вырвало. Когда я вошла, мама качнулась так, словно ее уже не держали ноги, но папа успел ее подхватить.

– Я люблю тебя, Кресси. Я люблю наших детей, – сказал он.

Его губы были крепко сжаты, а голос звучал глухо, как бывало, когда он спорил с дядюшкой Пирсом. Я знала, что чувствует папа, но понимала, как горестно на душе у мамы.

Мама отвернула воротник на шее Рути и увидела, что разрез зашили. Розовой, в тон кожи, нитью.

– Он кажется таким маленьким, – повернулась она ко мне. – Просто маленький шрам.

Она потянулась к одеяльцу Беки, но папа остановил ее. Мы преклонили колени. Папа благословил Рути и Беки, как делал каждый вечер перед сном, каждое утро, перед тем как им отправляться в школу, а затем благословил маму и меня.

Смотритель ритуального дома спросил, хотим ли мы их поцеловать или сфотографировать на память. Мама приложила кончики пальцев к губам, а потом коснулась губ девочек. Она сказала:

– Я не хочу запомнить их... не теплыми.

Мужчина понимающе кивнул. Я попросила ножницы. Он поспешил из комнаты. Папа и мама посмотрели на меня сначала с удивлением, а потом, видимо, поняли.

На Рождество, когда все были заняты соревнованиями, а я не могла играть, потому что носила траур и еще потому, что эта история попала в газеты, я сплела каштановые волосы Рути и темно-шоколадные волосы Беки в тонкие косички, настолько тонкие и тугие, что получилось кольцо. Я носила его на цепочке, и люди думали, что это какой-то экзотический талисман, но я не разуверила их. Я никому ничего не рассказывала и не показала его своим родителям, но мне казалось, что я выполняю желание моих сестричек. Со временем кольцо стало твердым, как олений рог. Однажды на пикнике цепочка разошлась, и я потеряла это кольцо. Со мной приключилась истерика, и я не могла успокоиться, пока ребята, обшарив все вокруг, не нашли его. Я все еще надеваю его, если мне требуется мужество. Когда я была в больнице, медсестры пошли мне навстречу и запаковали колечко в целлофан, чтобы я не снимала его.

В тот день, когда я срезала эти пряди волос, они были мягкими. Я покинула ритуальный зал. Крышки гробов закрыли на глазах у мамы, и она тихонько вскрикнула. Я знала, что папа положил на гроб рисунки, но я пошла прочь, туда, где нас ждала семья.

Обычно, собираясь вместе, мы не могли наговориться. Элли, Бриджет, Бри, Тоня, Конор, Марк, Джоэль – все мы были одного возраста. Родители ругали нас, потому что мы никак не могли уняться, даже когда на небе уже высыпали звезды. Но сегодня Бри и Бридж просто взяли меня за руку и повели в комнату, где должна была состояться служба. Они сели со мной на большой диван. Эмма подошла и стала рядом. Я увидела, что мои родители заняли место в первом ряду.

Клэр встала и запела, но не гимн.

Прикусив губу, она посмотрела в сторону дядюшки Пирса и моих родителей, потом запела «Где-то там, над радугой».

Вначале все были шокированы, но потом все, кроме тети Адер, заплакали. Родимое пятно на ее шее стало еще краснее, как бывало, когда она очень злилась. Тетя Джерри зарыдала в голос, так что ей пришлось встать и выйти. Тетя Адер еще больше разозлилась. Затем Клэр спела детскую песню «Я пойду туда, куда ты меня поведешь». Все начали петь вместе с ней. Я вспоминаю, как она пела первую песню. Я знаю, что она предназначалась Беки, Рути и мне. Песня была о том, что мы все когда-то встретимся, там, где не будет туч. Она не вписывалась в догмы мормонов, но никто не остановил Клэр.

Папа и мама не заметили, где я и в каком состоянии. Пора было привыкать к тому, что теперь так и будет. Когда родственники начали прощаться, папы даже не было поблизости.