Неравенство в деревнях называли наследием «капитализма»: после освобождения крепостных в 1861 году образовалось свободное крестьянство, способное покупать и продавать недвижимое имущество, сельское общество стратифицировалось, появились «жирные коты», быстро скупающие землю, в то время как другие крестьяне едва сводили концы с концами, борясь за свои жалкие наделы, а то и вовсе опускались до безземельных работников. Такой взгляд на вещи игнорировал неравенство среди крестьян, существовавшее задолго до их освобождения. Благополучие сельских жителей в начале XIX века во многом зависело от географического положения (крестьяне, проживавшие вдоль западных границ, вели жалкое существование по сравнению с крестьянами в центральной России и тем более в плодородной Украине), от компетентности и доброй воли местных землевладельцев и их управляющих, а также от возможности заниматься другим, не сельскохозяйственным трудом (рыбной ловлей, ремеслами, сезонными работами в городах). Тем не менее, образование земельного рынка и развитие торговли сельскохозяйственной продукцией и мануфактурой открыли новые возможности для крестьянских предпринимателей. Московские и Петербургские книги купеческих гильдий конца XIX века свидетельствуют о возрастающем числе купцов крестьянского происхождения, способных платить достаточно высокие налоги, что обеспечивало им принадлежность к третьей и второй гильдиям. Да и в самой деревне появляется эквивалент ирландскому «сильному фермеру» — преуспевающему крестьянину, который нанимает батраков для возделывания земли. Герой романа Толстого «Анна Каренина» Левин навещает такого крестьянина: жизненный уклад его семьи представляет собой утопическую мечту о мирном сотрудничестве и мудром патриархальном порядке. С другой стороны, двадцатью годами позже Толстой в «Хозяине и работнике» описывает помещика-традиционалиста, который обеспокоен тем, что сельских предпринимателей охватывает страсть наживы. Антигерой Брехунов, безжалостный и алчный предприниматель, настолько одержим желанием заключить сделку, что настаивает на поездке в буран: это трагически заканчивается для него самого и для его лошади (работнику же его удалось выжить только чудом). Ощущение, что в деловой хватке есть «что-то нерусское», вообще было широко распространено среди русского дворянства и интеллигенции[26].

При Петре Столыпине, министре внутренних дел с апреля 1906 года и одновременно премьер-министре с июля того же года, поддержка преуспевающих независимых фермеров стала официальной политикой. Ужасные беспорядки во многих сельских районах Российской империи в 1905—1906 годах утвердили правительственных чиновников и землевладельцев в мысли, что традиционная форма социальной организации деревни с ее общиной, или «миром», превратилась из оплота политической стабильности в источник беспорядков. В результате в ноябре 1906 года появился свод законов, разрешающих выход из общин и образование частных ферм. По замыслу царских государственных деятелей, новые частные земельные собственники должны были составить патриотически настроенный становой хребет нации, поддерживающий государственную власть.

На практике получилось иначе. Прежде всего, реагировали на реформы по-разному. В некоторых районах — в основном в волжских степях — крестьяне с готовностью приветствовали открывающуюся возможность раздела земли, в отличие от жителей других районов, например Крайнего Севера. Но даже там, где деревня поддерживала реформу, ее результаты были неоднозначными. Община могла, скажем, согласиться с переделом земли в оборонительных целях — чтобы предотвратить попытки некоторых крестьян выделиться и завести самостоятельное фермерское хозяйство; могла она и нарезать наделы в соответствии с традиционными представлениями о справедливости, а не с представлениями чиновников о рациональном планировании. И хотя столыпинские реформы способствовали вымиранию общин, к 1917 году в них по-прежнему входило около половины крестьянского населения в сорока семи европейских губерниях Российской империи, а после революции реформа была и вовсе остановлена.

Столыпинские реформы имели скорее символическое значение. Крестьяне, ставшие собственниками, приобрели политический вес пропорционально их небольшой численности, так как само их существование бросало вызов общинному духу российской деревни, в который пылко верили многие представители русской интеллигенции. Правда и то, что отношение к таким крестьянам в деревнях складывалось двойственное: невольное восхищение своими более успешными соседями всегда сочеталось с враждебностью[27]. Быть кулаком, конечно, было намного престижнее, чем нуждаться в деньгах: у неплательщиков налогов отбирали землю, что приводило уже к полному обнищанию.

Для большевистского режима крестьянские собственники представляли собой большую проблему как в идеологическом, так и в прагматическом смысле.

Во-первых, они, без сомнения, представляли собой «классовых врагов», часть наиболее презренной, с их точки зрения, страты — мелкой буржуазии. Во-вторых, неприятие коллективизации в среде таких крестьян было неизбежно, так как она предвещала им мало преимуществ и много потерь. Вообще в крестьянской среде бытовало представление, что кооперация — это работа «на чужого дядю», и чем усерднее и успешнее работал крестьянин, тем больше он был в этом уверен. Таким образом, сельские собственники представляли собой не только мишень для идеологических атак, но и объект целенаправленной борьбы. В борьбе с кулаками использовалось «социальное давление»: проработка на общественных собраниях и в прессе, антикулацкая пропаганда и агитация; применялись и экономические меры, такие как обложение кулаков более высокими налогами. Все это возымело свое действие: некоторые сельские собственники продали свою землю и уехали. К 1927 году только 3,5% земельной собственности находилось в руках «столыпинских фермеров», а 95,5% — по-прежнему у традиционных общин. С точки зрения советского руководства, коллективизация сельского хозяйства была совершенно необходима, но при этом к 1928 году стало очевидно, что ее поддерживает ничтожная часть крестьян. Назревало неизбежное столкновение государства с крестьянством.

Оно проявилось в форме насильственной коллективизации 1929—1933 годов. Нанесено было два основных удара: установление квот на сдачу зерна по всей сельской местности, область за областью, и всесторонняя атака на кулаков как ключевых оппонентов коллективизации. В подробном исследовании Сибири Джеймса Хьюза показано, как эти аспекты политического курса претворялись в жизнь на ранних этапах кампании. В марте 1929 года начала действовать система самообложения налогом, которая способствовала увеличению реквизиции зерна на местах. Каждой деревне предписывалась «норма» по сдаче зерна, которая затем распределялась по отдельным крестьянским домам в соответствии с классовым признаком. Уклоняющихся наказывали огромными (пятикратными) штрафами. Решение о наказании принималось на местных деревенских собраниях, которыми теперь руководили «уполномоченные» — приезжие активисты, назначаемые партийным руководством.[28]