Задание сперва казалось не очень сложным: добраться до станции Муртазово и установить связь с партизанским отрядом, вернее, с подразделением НКВД, оставленным в немецком тылу. И только. По занятой противником территории предстояло пройти не более десяти километров. А местность мы знали, как свою ладонь – только недавно отступили оттуда.

Как и обычно, пошел со мной Степан Лагутин, молчаливый алтайский охотник. При весе более ста двадцати килограммов и двухметровом росте он мог бесшумно пройти по хворосту. Юркий вороватый Гутеев сам напросился на это задание. Четвертой пошла Люба с новенькой английской радиостанцией, поступившей к нам через Иран.

В черной темноте, угадывая напряженно следившие за мной глаза, я ни словом не упомянул о том, что Люба была моей недосягаемой звездой, моей мукой. Она была невероятно красивой. Во всяком случае, такой она мне казалась. Ей уже исполнилось восемнадцать лет, и я, вероятно, казался ей пацаном. Положение командира не позволяло мне даже ненароком открыть клокотавшие во мне чувства. Капитан Жук назвал меня собакой на сене, когда однажды я чуть не пристрелил его, увидев, как он повалил Любу на гальку железнодорожной насыпи.

Не рассказал я, что, пробираясь по немецким тылам, я испытывал мальчишескую гордость, демонстрируя Любе свою храбрость, и одновременно – взрослую не по годам тревогу за ее жизнь. Но именно эта непроизнесенная часть рассказа оказалась музыкальным ключом, определившим тональность наших взаимоотношений с Александром в будущем.

Сейчас я просто излагал факты. Без эмоций. Без комментариев.

В три часа утра мы вышли к южному переезду. Было темно. Но, притаившись в мокрых кустах, мы видели сторожку, и переезд, и даже слегка поблескивавшие железнодорожные пути.

Около четырех часов по переезду прошел немецкий патруль и растаял в темноте по пути к вокзалу.

Ребята остались в кустах для прикрытия, а я одним броском оказался у двери сторожки и тихо пробарабанил по стеклу условный сигнал. Дверь почти тут же отворилась, и меня втянули в непроницаемую темноту.

Вспыхнувшая спичка осветила лицо пожилой женщины, лет сорока примерно. Я испуганно посмотрел на окно, но тут же успокоился, увидев, что оно завешено старым байковым одеялом.

Женщина зажгла свечку в кондукторском фонаре и осмотрела меня.

– Хлопчыку, так ты же еще совсем хлопчык! И до чего же ты похож на мого Сашу!

Четко я изложил ей задание. Женщина молча кивнула, взяла фонарь и скрылась в подвале. Появилась она оттуда с глечиком сметаны. Я наотрез отказался от еды, объяснив ей, что в кустах меня ждут товарищи.

– Добре. Возьмешь глечик с собой. Александр, подозрительным сопением реагируя на знакомые ему подробности, застонал при упоминании глечика со сметаной.

Мы договорились о встрече со связным партизанского отряда. Можно было уходить. Женщина снова осветила мое лицо фонарем, повздыхала и подвела меня к большой раме с множеством фотографий. Были тут казаки с лихо закрученными усами, напряженно положившими руки на плечи сидящих женщин, и опирающиеся на эфесы сабель, и молодая пара, обнимавшая понятливую голову лошади, и еще множество. Но женщина показала на полуоткрытку, с которой смотрел мальчишка с наглыми прищуренными глазами, с большим, но красивым носом и чубом, лихо нависающим над правым глазом.

– Сыночек мой, Александр. И до чего же ты похож на него, хлопчику!

Трудно было понять, как я могу быть похожим на этого красивого парня. Но я не стал возражать старой женщине.

Увидел я ее еще раз вечером, когда она привела в заросли на берегу Терека связного из партизанского отряда. Вот, собственно, и все.

Александр не переставал задавать вопросы. А что я мог ему поведать? Ведь после уже не было ни сторожки, ни фотографий, ни переезда. После была непрерывная цепь ошибок и несчастий. И все по моей вине.

Еще до подхода к переднему краю в тесной долине, примыкающей к Тереку, там, где вчера ночью мы относительно легко пробрались мимо редких немецких постов, сейчас все было забито танками, тягачами, орудиями, грузовиками.

Необходимо было снять двух часовых, чтобы проскользнуть у самой кромки воды. В темноте мы подползли к ним почти вплотную. Степан и я вскочили одновременно. Он схватил своими лапищами немца за горло так, что тот не успел издать ни единого звука. В то же мгновение я всадил кинжал сверху вниз над левой ключицей второго немца. Кинжал погрузился по самую рукоятку. Фонтан липкой крови брызнул мне в лицо. Меня стошнило, и я начал рвать. Степан бросил бездыханного немца и закрыл мне рот своей огромной рукой. Но было поздно. Немцы услышали, как я блюю. Нас окликнули.

Уже через минуту, когда, преодолевая течение и соскальзывая с отполированных камней, мы пробирались к левому берегу, по нам открыли огонь, казалось, из всего немецкого оружия, сосредоточенного на Северокавказском фронте.

Я даже не услышал, а скорее догадался, как вскрикнула Люба. Раньше меня ее успел подхватить Степан.

Ближе к левому берегу было уже довольно глубоко. Вода ледяная. Течение отнесло нас к северу, в сторону немецкого тыла. Вероятно, это спасло нас. Потому что, когда зажглись осветительные ракеты, мы были далеко от того места, где я так глупо обнаружил себя.

Удар в спину, который чуть не свалил меня в тот миг, когда вскрикнула Люба, оказался довольно серьезным ранением. Сейчас, притаившись за валуном у почти отвесного левого берега, я начал ощущать боль, а главное – голова моя стала мутиться, и все происходящее окуталось тошнотворным туманом.

Уже перед самым рассветом Степан опустил в нашу траншею мертвую Любу. Затем он снова пополз и вытащил меня. К тому времени, переходя немецкий передний край, я был ранен еще в живот, руку и ногу.

Рассвело. Зарозовела снежная шапка Казбека. Вынести убитого Гутеева не удалось. Вот и все.

– Зовут-то тебя как? – нарушил молчание Александр.

Я назвался. В ту пору мне только показалось, что имя мое вызвало удивление. Это я ощущал излишне болезненно.

Саша был старше меня на год. Он успел окончить школу и начал воевать осенью 1942 года.

Не знаю как он, я на мандатной комиссии всячески отбивался и требовал послать меня на фронт. Но в 21-м УТП у человека не могло быть ни желания, ни мнения, как, собственно говоря, не могло быть и самого человека.

Вместе с Александром мы попали в танковое училище и в течение шестнадцати месяцев жизни и тылу были самыми неразлучными друзьями.

Быть Сашиным другом значило взвалить на себя груз дополнительных забот. В феврале он узнал о гибели матери. Ее повесили немцы. Не знаю, откуда взялось у меня в ту пору умение стать его наставником и более сильным товарищем. Впрочем, вскоре мне пришлось просто быть сильнее, уже не морально, а физически.

Женщины теряли головы при его появлении. Несколько раз мне приходилось вырывать его из лап разъяренных мужей. Мало радости курсанту вступать в драку с офицером из соседнего авиационного училища. Много пикантных историй можно было бы рассказать по этому поводу.