— Нет. Я купил их в Берлине на аукционе. Чешский художник-график, который живет в Германии, рисует в этом стиле. Я даже не знаю, как он называется. Что вы о них думаете?

— Что это какой-то космический романтизм. Или романтический космизм. — Дженнифер пригляделась к изображению звездного неба над крышами домов, будто отраженного в кривом зеркале: неровные линии, какие-то звезды непозволительно крупные, шпили вырастают под углом к горизонту... И зачем я это болтаю?! У меня же всего-навсего час...

— Здорово сказано.

— Но речь все же не обо мне. Знаете, у меня есть список вопросов, ответы на которые желательно получить, но мне самой они не нравятся. — Дженнифер, как всегда, когда чувствовала безвыходность ситуации, шла на максимально возможную откровенность. — Поэтому у меня предложение. Чтобы не показаться бестактной, я не полезу в вашу жизнь, а вы мне сами что-нибудь про себя расскажете. И мы посчитаем, что интервью состоялось. Как вам такая идея? — Дженнифер почудилось, что к концу этой речи отчаяния у нее из легких выкачали весь воздух.

— Идея мне нравится. Я не так часто даю интервью, и обычно меня пытают вопросами о личной жизни и последних сплетнях в шоу-бизнесе. — Эдвард сделал глоток чая. — Но это не то, чего бы мне хотелось. Хотя, признаюсь, просто изливать душу незнакомой девушке — это сложнее, чем хитрить и изворачиваться, оберегая свою душу, когда отвечаешь на самые похабные вопросы.

А он еще и умный, с непонятной тоской подумала Дженнифер. Ей, возможно, было бы проще, если бы он двух слов связать не мог. Но нет. Говорит, как выпускник Гарварда. С дипломом по сравнительному языкознанию.

— С чего мне начать? — Эдвард улыбался, будто предвкушая что-то приятное. Тем не менее улыбка все равно у него была немного печальная.

Дженнифер долго вглядывалась в его лицо, пока не поняла: внешние уголки его глаз чуть опущены, поэтому создается впечатление грустного взгляда. А еще у него были длинные-предлинные ресницы — и зачем природа наделила мужчину таким украшением? — и он сидел под таким углом к свету, что от них ложилась длинная тень до скулы.

— Может быть, с юности? — предложила Дженнифер.

— О, юность. Пожалуй, вы правы. Принято считать, что самое беззаботное время в жизни — это детство. Мне так не показалось. Мои родители воспитывали меня в строгости: хотели вырастить железного человека с шелковыми манерами. И часто наделяли меня той мерой ответственности, которая маленькому ребенку не только не полезна, но даже вредна. Ну да ладно. Вы не о том меня спросили.

— Не о том, — эхом отозвалась Дженнифер.

Она, словно зачарованная, смотрела на него, стараясь запечатлеть в памяти сразу все: поворот головы, горьковатую усмешку в уголке губ, то, как он двумя руками обнимает чашку. Это казалось очень важным. Перед ней будто открывалась волшебная книга в чудесном тисненом переплете. Она прекрасна снаружи, как солнечное весеннее утро, но самые ценные сокровища сокрыты внутри, запечатаны с помощью слов.

Он мог бы быть героем моей книги, внезапно подумала Дженнифер. Эта мысль поразила ее и испугала, тем самым встряхнув затуманенное сознание.

— ...И тогда я ответил, что, если стану играть на сцене, смогу прожить не одну жизнь, а несколько десятков. Может быть, этого мне будет довольно.

Дженнифер поняла, что прослушала что-то существенное, и порадовалась, что цивилизация уже изобрела диктофон. Покосилась на маленький черный параллелепипед на столе: все в порядке, ровно горит зеленый огонек.

Потом она потеряла счет времени. Судьба, кажется, была милосерднее к ней, чем она думала. Эдвард оказался удивительным рассказчиком. Он, может быть, немного красовался перед ней, по крайней мере, иначе все было бы уж слишком сказочно хорошо. Но он говорил откровенно о таких вещах... О первой влюбленности в одноклассницу, о том, как хотел поступать в колледж искусств, а его не взяли, и он угодил на отделение английского языка и литературы в Пенсильванском университете, как развалился их студенческий театр, как он провалил первые пробы, потому что пытался сыграть персонажа-гангстера с шекспировским пафосом... О съемках последнего фильма о Первой мировой, где ему пришлось сыграть очень жестокого офицера, — трудная роль, которая вымотала его и что-то в нем перевернула. О планах на следующий год. О многом говорил. И даже о том, что расстался с невестой несвоевременно и тяжело.

— А зачем тогда? — Этот вопрос мог бы быть относительно уместным в разговоре двух близких друзей, но, как ни странно, даже сейчас он не покоробил Дженнифер.

И Эдварда, похоже, не смутил тоже.

— Потому что разрыв помолвки — это меньшая боль, чем развод. Мы с Кейт все равно слишком разные, и наш брак дал трещину, еще даже не начавшись. Мы бы все равно расстались, так зачем тянуть?

— Иногда стоит наслаждаться моментом. — Дженнифер задумчиво опустила глаза. — Настоящее слишком скоротечно. Если все время жить прошлом или будущим, то и двадцати жизней будет мало, потому что свою, самую главную, не проживешь во всей полноте. Ой... — Она поняла, что находится не в то время и не в том месте, чтобы позволять себе пространные рассуждения, отвечая на вопрос, который ответа не требует. — Извините... меня просто задела эта тема.

— Не стоит просить прощения за очень зрелые и стоящие мысли. Мне было интересно услышать это от вас. — Он опять улыбался, и опять, казалось, немного печально, но на этот раз с каким-то другим оттенком. — Может быть, вы хотите еще о чем-то спросить? Я, пожалуй, уже готов отвечать на нескромные репортерские вопросы.

Дженнифер заглянула в блокнот и поняла, что не хватит у нее бесцеремонности спрашивать, спал он со своим продюсером или нет. Да и какая разница, ответ на этот вопрос у Эдварда Неша может быть только один.

— Может, я лучше сделаю несколько снимков? — попросила она.

— Конечно, раз уж я обещал. — Он поднялся легким движением, которое не опозорило бы профессионального гимнаста, и предложил ей руку.

Как странно. Я думала, эта галантность давно ушла в прошлое и продолжает существовать только на великосветских приемах, удивилась Дженнифер.

Рука у него, кстати, была мускулистая и твердая.

Дженнифер никогда раньше не имела дела с профессиональным фотоаппаратом и теперь судорожно пыталась справиться с функцией наведения. Ну почему ей всучили эту машину, пригодную больше для работы в открытом космосе, а не позволили взять свой старый цифровик?

— Помочь? — заботливо поинтересовался Эдвард.

Дженнифер чуть не упала от смущения.

— Это мое первое интервью, — сказала она, не отдавая себе отчета зачем.

— Я догадался, — усмехнулся Эдвард.

Дженнифер чувствовала, как неумолимо разливается краска по щекам и шее — до самых ушей.

— Правда, давайте помогу. Это ведь в моих интересах, чтобы снимки моего жилища выглядели получше.

Он, похоже, с такой техникой управлялся без труда. Дженнифер не знала, как это произошло, но несколько минут она только отдавала указания, что снять, а потом и вовсе предоставила это дело Эдварду.