Кэти Дос Пассос (которая сама долгое время была близким другом Хемингуэя) не могла поверить в то, что происходит. Она сказала Хемингуэю, что «в жизни не слышала ничего более беспринципного». Хемингуэй так и не получил ответа, а когда поезд тронулся, он развернулся и пошел прочь, не оглядываясь.

Ивенс и Хемингуэй вычеркнули Дос Пассоса из своей профессиональной жизни. Создавалось впечатление, будто Дос Пассос никогда не был частью Contemporary Historians, — Ивенс впоследствии даже перерегистрировал эту организацию как History Today Inc., чтобы отмежеваться от неверующего. (Новая организация, как выразился Ивенс, не должна иметь «ничего общего с Дос Пассосом и всем, что с ним связано».) В начале 1938 г. Хемингуэй вернулся к этой теме в гневной телеграмме, отправленной с борта французского океанского лайнера Ile de France, за которой через несколько дней последовало чуть более мягкое письмо. Телеграмма обвиняла Дос Пассоса (который нередко с трудом сводил концы с концами) в предательстве «ради денег, в то время как более достойные продолжают сражаться» — иначе говоря, в продаже историй, обличающих промахи Республики.

Письмо начиналось с извинения, но потом его тон становился резким. В одном из сравнительно мягких предложений содержалось обвинение, означавшее конец дружбе: для Хемингуэя утверждение, что на этой войне коммунисты навязывают свою волю народу, было «злобной клеветой».

В последующие годы Хемингуэй не раз излагал разные версии этой истории, всегда нелестные для Дос Пассоса. Он заявлял, что Роблеса расстреляли как шпиона после беспристрастного судебного разбирательства или что «ребята» просто застрелили «бесполезного переводчика». В 1954 г. Хемингуэй говорил, что он был тем, у кого «хватило смелости сказать Досу» правду о Роблесе, а Дос Пассос «обрушился на него, как на убийцу».

Наскоки Хемингуэя на Дос Пассоса были следствием того, что он позднее назвал «напряжением» великой войны против фашизма, которая началась в 1936 г., продолжалась десятилетие и изменила его жизнь. Именно этим напряжением он объяснял свои нападки на некоторых старых друзей. При этом он никогда не отказывался от сказанного и написанного о Дос Пассосе и Испании весной 1937 г.

В мае в дополнение к противостоянию франкистов и республиканцев вспыхнул конфликт в Барселоне — городе, где ультралевые воплощали в жизнь свои представления о будущем. Поначалу анархисты и марксисты некоммунистического толка из Partido Obrero de Unificación (POUM), или Рабочей партии марксистского единства, казалось, взяли верх. Первоклассные рестораны стали столовыми для народа — обеденный зал в отеле Ritz превратился в Народную столовую № 1. Фабриками управляли рядовые члены профсоюза, священники исчезли, а церкви были закрыты или отданы для другого использования. Один из монастырей переоборудовали в детский туберкулезный санаторий. Все это противоречило политике коммунистов и Советов: с революцией нужно было подождать, пока не окончится война, а до той поры всем предписывалось подчиняться центральному правительству.

Долго назревавший конфликт наконец вырвался наружу — сначала на телефонной станции, а потом на улицах, где обе стороны быстро возвели баррикады из булыжников и перевернутых автомобилей. Столкновения были беспорядочными, но временами жаркими — в тихий день «стояло безмолвие, слышались только пулеметные очереди и ружейные выстрелы». Если представители Советов плели интриги за кулисами, делая все от них зависящее, то коммунисты воспользовались кризисом и добились смены премьер-министра Республики. Новое правительство выступило против POUM в Барселоне. Ее штаб-квартиру закрыли и превратили в тюрьму, части на фронте расформировали, а центральный комитет арестовали в полном составе.

В июне руководитель партии Андреу Нин поплатился жизнью за то, что одно время поддерживал Троцкого и резко критиковал Сталина, этого «кровожадного диктатора». Сотрудники НКВД упрятали Нина в одну из тайных тюрем и под пытками пытались вырвать у него признание в том, что он фашистский шпион. Нин проявил удивительную стойкость — он отказался признаться и тем самым спас жизни своих друзей и товарищей. После этого советские спецслужбы или их подручные убили его, а тело захоронили где-то в сельской глубинке. Это дело было настолько важным для советских спецслужб, что на место пыток прибыл даже резидент НКВД Орлов. Чтобы объяснить происходящее, коммунистические газеты опубликовали сенсационное (и ложное) обвинение Нина в сотрудничестве с фашистами. В своей лжи они постепенно дошли до того, что фашисты выкрали Нина, и он нашел убежище под крылом Франко или Гитлера.

Хемингуэй вряд ли знал правду о судьбе Нина и об участии в этом Орлова, однако до него доходили слухи. Он упоминает Нина в своем письме Дос Пассосу в 1938 г., а позднее пересказывает бесстыдную версию НКВД относительно смерти Нина в книге «По ком звонит колокол». Один из героев книги, Карков, прообразом которого послужил советский журналист Кольцов, так излагает всю эту историю: POUM — это сборище еретиков, а Нин был арестован, но ему удалось вырваться из «наших рук». Никто не знает, действительно ли Хемингуэй простодушно поверил в эту легенду или сознательно подредактировал правду, чтобы защитить Республику.

Во время событий в Барселоне Ивенс и Хемингуэй находились в Соединенных Штатах. Из Испании Хемингуэй сначала отправился в Нью-Йорк, а потом в Ки-Уэст, откуда он, уже вместе с женой и сыновьями, продолжил путь на острова Бимини на Багамах — место его дислокации летом того года. В начале июня на юг приехал Ивенс, чтобы обсудить фильм и выступление Хемингуэя, к которому тот готовился.

Два друга вылетели 4 июня в Нью-Йорк на Вторую конференцию, организованную Лигой американских писателей. Представляя конференцию как собрание «литераторов различной политической ориентации», коммунистическая газета Daily Worker выносила вперед информацию о предстоящем выступлении Хемингуэя, «этого самого „неполитизированного“ писателя… только что прибывшего с полей сражения в Испании». Программу, впрочем, определяла КП США, выдвигавшая на первое место своих членов, в том числе занудного сталиниста Эрла Браудера — генерального секретаря партии, друга Хемингуэя Дональда Огдена Стюарта — голливудского кинопродюсера, который стал одним из самых преданных, и самого Ивенса, который все еще работал над редактированием «Испанской земли».

Мероприятие проводилось в зале Карнеги-холл на 57-й улице Манхэттена. Построенный в 1891 г., он уже тогда казался старомодным — вычурный оперный театр с ярусами позолоченных лож, обращенных к оркестровой яме и сцене. В тот вечер он был заполнен до отказа: там присутствовали 3500 коммунистов и их сторонников. Клубы сигаретного дыма в сочетании с жарой и высокой влажностью делали атмосферу почти невыносимой. Однако толпа внимательно слушала выступавших. Ивенс, третий по счету, демонстрировал кадры из фильма, «снятого на том самом фронте, где должен находиться каждый честный писатель».

Никогда не чувствовавший себя уверенно перед публикой — по одной из историй, он обошел все бары на Среднем Манхэттене, чтобы набраться храбрости, — Хемингуэй продолжил с того места, на котором закончил Ивенс. Страдая от стеснявшего движения пиджака и галстука, обливаясь от жары потом, писатель из Оук-Парка говорил ровным, характерным для Среднего Запада почти гнусавым голосом и не мог спокойно смотреть на свой машинописный текст. «Когда текст звучал не так, как надо», Хемингуэй, казалось, выходил из себя «и повторял предложения с необычной горячностью».