Зажимая разбитый нос, посрамленный «олень» возвращается к своему шведскому раненому «коню». Охранник не успокаивается, устремляясь в арку.

Я уже спокоен. Дышу ровно и глубоко. В катакомбах питерских дворов Сан Саныч что Тарзан в лесу. Можно быть спокойным, папки у Блюминга больше нет.

Пока они там бегают, меня посещает мысль о законной стороне дела. Содеянное в уголовном кодексе называется превышением служебных полномочий с моей стороны и грабежом со стороны Сан Саныча. Лет десять на двоих. Если поймают. Хо-хо, если… Вот это как раз вряд ли. А сами мы никому ничего не скажем. И все!

Ладно, ладно, если вам противно, можете не читать. Мне, может, тоже противно, еще больше вашего.

Я выхожу из подъезда и кидаю взгляд на Блюминга. Он сосредоточенно названивает по радиотелефону. Бог в помощь, товарищ директор. Звоните своей «крыше», пускай выручает.

Ровно в два я в парке. Преображенский опаздывает на пять минут. Я его не ругаю. Он смелый и решительный мужик. Но, к сожалению, уже вдетый. Не только пивом.

— Держи, Юрок.

Я беру папку.

— В первый и последний раз идешь на задание в нетрезвом виде.

— Я на деле ни-ни. Потом уже. Детство вспомнилось, юность комсомольская. Эх, сколько я шапок сорвал!

— Может, ты и сейчас рвешь?

— Сегодня первый раз за последние десять лет. Я ж в завязке был. Вот развязался. Сноровка, однако, осталась. Могу.

— Э, э, я тебе дам «могу». Не вздумай сегодняшний фокус повторить на честных людях. Упеку.

— Ну вот, сразу так. Сначала: «Помоги, Сан Саныч, помоги», а теперь: «Упеку». Не по-людски.

Я кладу папку на колени.

— Открывал?

— Нет.

— Я похож на лохатого?

— Ну, открывал. Денег не было. Облом.

Папка красивая. Возможно, настоящая кожа. В центре металлическая пряжка-замочек. Я открываю. Очень хорошо. Пачка документов в первом отсеке. В следующем техпаспорт на машину, права, какие-то квитанции. Свежая газета, калькулятор. О, презерватив с усами. СПИДа боимся? Правильно. Так, визитница, «паркер»-золотое перо, календарик с девчонкой без одежды (И чего они все без одежды? Холодно ведь!).

Кажется, все. Записной книжки, бумажника и наличности не имеется.

— Сан Саныч?

— Да?

— Ты на какие напился?

— Юра, что за мерзкие намеки? Я понятия знаю. Своих кентов никогда не кидал.

Преображенский отворачивается и мрачно смотрит вниз.

— Извини, держи долю.

Я протягиваю подельнику «паркер».

— Толкнешь тонн за сто минимум. Смотри не лоханись. Это не надо? С усами.

— Стар я для такой ерунды. Себе оставь.

— Стар? Жаль ты себя со стороны не видел сегодня возле фирмы «Фаворит». Я в армии так не бегал. А как ты его папкой?! Прямо по башке. Ван Дамм, в натуре! У него аж заклинило!

Мы начинаем смеяться, упав на деревянную парковую скамейку. Немного успокоившись, Сан Саныч вдруг резко спрашивает:

— Слышь, Юрок, если б меня хапнули, ты бы меня точно отмазал? Тут ведь трудно отмазать.

Я смотрю Сан Санычу в глаза и замечаю пронзительную боль:

— Я понятия знаю. Своих кентов никогда не кидал.

Сегодня на заявках сидит Щеглов. Он опер грамотный, поэтому зарегистрированных заявлений о преступлениях на стол начальника не ляжет. Кроме, конечно, тех, каким можно отказать по закону, всякой там мелочевки, и тех, что реально раскроются. Остальные преступления будут раскрываться по-тихому, без регистрации. Валька никогда не кичится своей «грамотностью» и занимается укрывательством заявлений и отшиванием потерпевших вовсе не потому, что такой бессердечный, аморальный человек. И не потому, что ему не жаль людей. Просто он сам поставлен в раковые условия. Как и все остальные оперы.

Министерству нужны высокие цифры. Не обеспечиваешь их высоту — будь любезен на выход. Обеспечить же их можно двумя способами — либо все подряд раскрывать, что просто нереально, либо не регистрировать. Говоря попросту — «жать заявления». Жать — удовольствие тоже ниже среднего, любая проверка может найти «зажатые» материалы, и опер рискует попасть туда, куда сам отправляет других.

На нары. За укрывательство. Лезвие бритвы. Танцы на льду.

Тем не менее второй вариант преобладает, хотя и связан с риском. Он более приемлем в борьбе за хорошую статистику. Кто не рискует, тот не опер.

Лично я пришел с твердой уверенностью, что никогда ничего жать не буду и никакой начальник не заставит меня укрыть преступление. Самое смешное, что, действительно, впрямую ни один шеф не дает никому указаний прятать. Но уже через неделю, вдохнув оперативной атмосферы, я понял, что жать придется. Рано или поздно. Нож гильотины начал медленный подъем. Когда он упадет? А, лучше не загадывать.

Быть плохим опером не хочется, сидеть, в общем, тоже…

Сейчас у Вальки не потерпевший. Я спрашиваю разрешения поприсутствовать и, получив таковое, сажусь на свободный стул. Перед Валькой мужичок лет сорока с козлиной бородкой, полуспившимся лицом и узкими лисьими глазами. Одежда указывает на низшее сословие, запах — на подвально-чердачное существование, наколка — на прежнюю судимость.

— Вот, Юра, полюбуйся. Товарищ Шмыльников, ранее судимый за кражи, тунеядец и бездельник, сегодня ночью забрался в детский садик, откуда утащил фен, два куска мяса и несколько простыней, но был пойман на выходе вневедомственной охраной. Пытался скрыться, но помешал гололед.

— Провокация!!! — Шмыльников вскочил со стула и задрал кверху козлиную голову.

— Чего-чего?

— Да, я не отрицаю, что проник в детский садик! Но проникновение носило чисто политический характер! Я хотел привлечь внимание прогрессивной общественности к нуждам обездоленных детей! Я указывал на их бедственное положение и полное безразличие государства! Сволочи!

— Кто сволочи-то? Дети?

— Те, кто ездит на «фордах» и «мерседесах», в то время как бедные дети голодают и холодают! Не, холодеют!

— А мясо? Фен?

— Полная провокация! Мне и раньше пытались подсунуть наркотики, оружие, чужие вещи. И только сегодня им это удалось!

— Кто ж пытался?

— Те, кому не нравится моя правда! Власть предержащие! Те, что довели Россию до нищеты и развала! И они в сговоре с мафией ухитрились все же сделать свое черное дело в отношении меня! Вот кого надо сажать, а не честных людей, негодующих и протестующих! Я требую! Требую!!!

Козлиная голова задралась еще выше, а сжатый кулак ударил в грудь.

Валька безразлично рассматривал говорящий памятник и пощелкивал пальцами.

— Придет время, и вы за все ответите! — продолжал «памятник». — За голодных детей, за невинных страдальцев, затравленных органами и мафией! За нищих на улицах и разрушенные колхозы! Потом за это, как его, плю… плю… в общем, за голых американских баб в ларьках! А сейчас я, как представитель духовной оппозиции, требую иммунитета и неприкосновенности!