– Нет, – с сочувствием отвечает Ева.

– Тогда намажем толщиной в палец, – говорит Хелена, кладя кусок мягкого сливочного масла на ломоть ржаного хлеба. В желудке у меня урчит, ведь я ничего не ела со вчерашнего дня, но затем чувствую укол изумления, когда Хелена мажет последний бутерброд так же щедро, как и те, которые сделала для себя и Евы, и протягивает его мне.

– Вы слышали, что наша принцесса Дагмар на этой неделе выходит замуж за царского наследника в Санкт-Петербурге? – спрашивает Хелена, кивая на ярко-красные датские флаги, окаймляющие улицы. Между ними время от времени мелькают трехцветные флаги Российской империи. – В июне половина Копенгагена пришла, чтобы проводить ее корабль. В том числе и твой любимый Ганс Кристиан Андерсен, – обращается она к Еве и деликатно откусывает от бутерброда. – Может быть, когда-нибудь ты с ним встретишься.

Ева смотрит на меня ошеломленно и озадаченно, как будто до сих пор боится, что все это происходит во сне. Она наслаждается своим бутербродом, откусывая крошечные кусочки в течение почти всей сорокапятиминутной поездки от Копенгагена до Херсхольма, и засыпает, все еще сжимая остаток в руке. Я съедаю свою порцию в пять жадных укусов, а потом сижу в неловком молчании; карета въезжает в густой черно-зеленый лес, и пространство между мной и Хеленой заполняется тенями.

Я начинаю гадать, доедем ли мы когда-нибудь, но тут карета неожиданно вырывается на яркое солнце, миновав лес, и сворачивает на длинную аллею.

Впереди возвышается ослепительно-белый особняк, огромный и величественный, со сливочного цвета фронтонами, которые возносятся вверх изогнутыми ярусами, словно слои свадебного торта. Я подталкиваю Еву локтем, чтобы разбудить. На снегу перед домом виднеются следы каких-то животных. Алые ягоды висят на ветках кустарника, а лед, в который они заключены, тает на солнце.

Ева садится прямо и ахает, выглянув в окно. По бокам от главного здания тянутся два просторных флигеля с шиферными крышами и острыми металлическими словно иглы шпилями, пронзающими перламутрово-серое небо. Многочисленные широкие окна сверкают чистыми стеклами, а огромный балкон нависает над берегом замерзшего пруда.

– Это словно сказочный замок, – шепчет Ева, – который скрыт посреди собственного леса.

Кто-то в ярко-красном плаще лениво скользит на коньках по льду пруда, словно парит над ним. Но к тому времени, как карета останавливается и мы вылезаем наружу, незнакомка исчезает.

Резкий ветер продувает мое тонкое коричневое платье и плащ, сшитый из колючей ткани, которую Торсен не мог продать по сколько-либо достойной цене. Я пыталась улучшить свою одежду безупречным покроем и пошивом, украсить ее вышивкой по подолу и воротнику, но холод все равно без усилий добирается до моего тела.

– Добро пожаловать домой, госпожа Вестергард! – как только мы входим в вестибюль, нас встречает домоправительница с округлой фигурой и румяными, словно яблоки, щеками. Судя по виду, она годится мне в матери. – Хорошо ли прошла ваша поездка?

– Все хорошо, спасибо, Нина.

Слуги, появившись словно бы из ниоткуда, выстраиваются двумя ровными рядами. Белые фартуки, аккуратная черная униформа – ливреи и платья – все безупречно до последнего волоска. Когда мы проходим между рядами, все слуги одновременно кланяются. Потолок в вестибюле сводчатый, он тянется вверх словно бы на целую милю, завершаясь мозаикой из цветного стекла, озаренной люстрой со множеством свечей. Пол со стенами выложены белой мраморной плиткой и покрыты толстыми коврами и гобеленами, чтобы задерживать холод и поглощать эхо. От цветов сиреневой наперстянки, стоящей в фарфоровой вазе на столике, исходит нежный запах, наполняющий весь вестибюль. Я снова гадаю, каким образом здесь может расти что-то, столь неуместное для поздней осени.

Ева смотрит во все глаза на лестницу, которая спускается в фойе, словно складчатая юбка, сделанная из мрамора, и эта роскошь вызывает в моей душе неожиданный приступ гнева. Я пытаюсь сопротивляться ему. Но вижу лишь, как Ингрид плачет над раковиной, не зная, как растянуть деньги, оставшиеся после смерти отца, и беспокоясь, что придут сборщики долгов и разлучат нас навеки. Что-то у меня внутри застывает при виде великолепного портрета в золотой раме, портрета Алекса Вестергарда, покойного мужа Хелены. Мы с Ингрид едва смогли позволить себе похоронить нашего отца в простом сосновом гробу, в могиле, расположенной у самой ограды, где хоронят бедняков, и эта могила отмечена лишь маленьким тонким крестом.

– Нина, – обращается госпожа Вестергард к домоправительнице, – я хотела бы представить тебе свою дочь Еву. – Чуть слышный ропот изумления пробегает по рядам слуг, прежде чем они кланяются и делают реверанс, не нарушая строя. – Ева, это наша домашняя прислуга. Скоро ты будешь знать их всех по именам, а они позаботятся, чтобы все твои нужды были удовлетворены.

– Добро пожаловать, барышня Вестергард, – произносит Нина, протягивая руку к Еве. – Могу я принять ваш плащ?

Услышав свою новую фамилию, Ева заливается румянцем, а Хелена поворачивается ко мне.

– Нина, это Марит Ольсен, которая отныне будет одной из вас как моя личная портниха. Пожалуйста, подыщи ей подходящее жилье.

– Да, госпожа. – Нина кивает мне: – Идем со мной, барышня Ольсен, – она указывает на лестницу, ведущую вниз, в темный коридор.

Я хочу обнять Еву или пожать ей руку, но не могу сделать этого в присутствии Хелены и слуг. Не могу, потому что не должна. Поэтому я даже не смотрю ей в глаза, чтобы она не сделала ничего неуместного перед лицом своей новой прислуги.

«И я теперь одна из них», – неожиданно доходит до меня.

Я киваю Нине и иду за ней, в то время как Ева вслед за Хеленой поднимается по роскошной лестнице на верхний этаж.

Мы расстаемся, даже не попрощавшись, и я чувствую, как в этот миг, когда мы уходим в разные стороны, в наших отношениях что-то меняется.

Я иду следом за Ниной по подземному коридору, который поворачивает направо, во флигель прислуги. Она по-солдатски печатает шаг, и ее низкие каблуки ритмично стучат по полу, порождая эхо.

– Портниха, а? – ворчливо спрашивает она и, к моему удивлению, закатывает глаза, когда я киваю в ответ.

Коридор длиной в двадцать шагов озаряют тусклые огоньки свечей, и здесь довольно холодно, я даже вижу пар, вырывающийся у меня изо рта при дыхании. Нина открывает тяжелую дверь в конце коридора, и на нас обрушивается волна теплого воздуха и громкого смеха. Этот коридор похож на врата в другой мир, совсем не такой, как холодное белое великолепие наверху.

– Не этот! – шипит кто-то.

– Дурак! – добавляет кто-то другой.

Мы входим в большую кухню, и я ускоряю шаг, чтобы поспеть за Ниной; мы огибаем огромную бронзовую дровяную печь, на которой булькают кастрюли и шкворчат сковородки. Трое слуг толпятся вокруг массивного деревянного чурбана, заменяющего стол. Женщина с кудрявыми волосами бросает сухой ячменной шелухой в подростка, который изучает поваренную книгу.