— Святая Церковь встала на защиту миропорядка в государстве французском! — гулко объявил архиепископ и обвёл присутствующих грозным взглядом.

Никто не проронил ни звука. Доказательства были неопровержимыми. Гарантом тому — Церковь, которой не верить было нельзя.

Молчание затягивалось — имелся повод к размышлениям. Документ яснее ясного говорил сам за себя. Возраст совершеннолетия обозначила королева-мать, ныне опекунша. Завещание составлено по всем правилам, в нём указано главное — «по зрелом размышлении и находясь в здравом уме». Придраться не к чему. Отныне славолюбивые замыслы доброй половины присутствующих баронов зависели либо от испанки, с которой не так-то легко найти общий язык, либо воплотить их в жизнь поможет… мятеж — то, что неизбежно происходило при каждом опекунстве в те далёкие времена.

Желая убедиться воочию в том, о чём им только что было прочитано, бароны зашевелились и один за другим стали подходить к столу, на котором лежал пергамент. Внимательно смотрели, читали, разглядывали подписи, королевскую печать и отходили. Иные стояли дольше, чем следовало бы. Вчитываясь, наклонялись всё ниже, ниже… Ничего не стоило схватить со стола завещание и порвать его в клочки. Может быть, кому-то и приходила в голову подобная мысль, однако никому не хотелось после этого оказаться в темнице или быть сразу же казнённым по обвинению в государственной измене. Вдвойне глупой окажется такая смерть, если это всего лишь копия, а подлинник уже стережёт Луврская башня. Именно об этом думали присутствующие, поглядывая на архиепископа, выглядевшего абсолютно спокойным, точно он предусмотрел такой поворот событий. Кстати говоря, именно так всё и происходило: Готье Корню опасался подобной выходки — игра шла нешуточная.

Смотрины кончились. Бароны отошли от стола. Молчали. В молчании таился вопрос. Значит, королева-мать. Пусть так. Но и при ней должен быть Королевский совет. И вопрос прозвучал:

— Кто же войдёт в совет? Кто станет советником королевы-матери и юного короля?

Архиепископ обвёл всех тяжёлым взглядом.

— Вы слышали текст завещания. Там ясно сказано: королевство и заботу о детях покойный король завещал друзьям своим и короны. Никто из вас не должен сомневаться в этих людях, когда прозвучат в этой зале их имена. Это епископ Санлиса и первый министр королевства отец Гёрен; второй министр Бартелеми де Ла Руа; советник маршал и шамбеллан Жан де Нель. Остальных назовёт её величество королева-мать.

Бланка поднялась с места и, гордо вздёрнув подбородок, объявила:

— Маршал граф де Монфор, коннетабль сир де Бурбон, архиепископы Санса и Буржа, епископы Нуайона, Шартра и Бове. Все названные люди, исключая духовных лиц, вольных в своих действиях, отныне будут жить в королевском дворце. Вероятно, к ним прибавятся ещё двое-трое. Прочие, не названные, остаются вассалами короны, готовыми в случае опасности встать на защиту границ нашего королевства.

— Нам хотелось бы знать решение нового правительства касательно двух узников Луврской крепости, — прозвучал вопрос, который у многих давно уже рвался с языка. Задал его сир де Блуа. — Помнится, покойный король Людовик обещал выпустить их. Теперь это должен сделать его сын. Я говорю «должен», потому что так повелось давно: при коронации обязательно отпускают заключённых на свободу. Это их право на помилование. Так поступает каждый новый монарх.

И в упор, с едва заметной усмешкой барон посмотрел на юного Людовика. Мальчик растерялся, покраснел и беспомощно поглядел на мать. Она тотчас «дала графу пощёчину»:

— Ввиду малолетства короля обращаться следует к его матери. Опекуншей являюсь я, и все вопросы решать мне! Запомните это и не допускайте в дальнейшем подобных оплошностей.

Сир де Блуа опустил глаза, сглотнул слюну, лицо пошло пятнами.

— Прошу простить, государыня, я, кажется, забылся.

— Не будем ссориться, сир де Блуа, но и не забывайтесь впредь. Что касается узников, то его величество не намерен нарушить традиции. Пленники будут отпущены на свободу, король даёт в этом своё слово.

Людовик поднял взгляд на мать и кивнул.

Рено Булонский так и не дождался свободы. Он умер в конце года, незадолго до Пасхи. Отныне графом Булони становился Филипп Строптивый, дядя юного короля, носивший этот титул, покуда Рено сидел в темнице. Этому дяде ещё Филиппом Августом и Людовиком VIII были пожалованы земли и замки, конфискованные у Рено в пользу короны сразу же после битвы при Бувине.

Ферран Фламандский (или Португальский, как его ещё называли по его происхождению) после уплаты выкупа был вскоре выпущен из тюрьмы. Он принёс оммаж новому королю.

— Так всё и было? — спросила Бланка у архиепископа, когда бароны покинули зал и с ней осталось только духовенство. — Король и в самом деле продиктовал такое завещание?

— Так это или нет, но ничто не посмеет оспаривать его подлинность, — тонко улыбнулся в ответ Готье Корню.

— Тем более, что всё это или почти всё было оглашено в присутствии знатных людей королевства, — прибавил бенедиктинец Готье, преданными глазами глядя на архиепископа.

— Мы рады, что воля покойного короля была исполнена, — смиренно молвил Жиро де Вильер и молитвенно сложил руки на груди. — Сам Господь защитил помазанника Своего от происков его врагов.

Гёрен, старый Гёрен, верный слуга трона вот уже 46 лет[11], усилил впечатление от сказанного:

— И служит сие, как и мы служим, грешные, к вящей славе Господней, на благо и процветание королевства Французского.

Оставшись одна, Бланка, в сопровождении Бильжо, направилась в свои покои. Войдя, подошла к окну и устремила взгляд вдаль, на правый берег Сены. Перед ней полуразрушенная каменная арка Пипина, родоначальника династии Каролингов, и всегда оживлённая улица Сен-Жермен Л’Оссеруа; она тянется от Шатле до Луврской башни. Дальше — сеть маленьких городских улиц, которых почти не видно из-за домов. За ними аббатство Святого Иннокентия с кладбищем, и фонтан, первый в Париже. Левее — рынок Ле Аль. Из начавших сгущаться сумерек взгляд выхватывает позорный столб, за ним, северо-восточнее, часовню Сен-Жак де Л’Опиталь и за ней ворота Сен-Дени. За городской стеной, детищем Филиппа Августа, видны вдалеке колокольня и шпили церквей и башен аббатства Сен-Лазар с его фермой и лечебницей. Это последнее, что может видеть глаз из королевского дворца в Сите, если не считать монастыря бенедиктинок слева, на холме Монмартр, и высоких башен Тампля — справа.

Бланка не смотрела ни влево, ни вправо. Плотно сжав губы и широко раскрыв глаза, застывшая, точно окаменевшая, глядела она прямо перед собой в серую даль, на чернеющие в этой дали башни аббатства. Мысли унесли её далеко, во времена её далёкого отрочества, когда ей было всего двенадцать лет…

1200 год. Сколько событий произошло тогда! С Франции был снят интердикт: Филипп Август признал наконец Ингеборгу своей женой; затем брак Изабеллы Ангулемской с королём Иоанном, похитившим невесту прямо из-под носа у жениха. Что же ещё произошло в этом году?.. Стена! Ограда вокруг Парижа по правому берегу Сены. Её закончили наконец. А вот и самое главное — брак с принцем Людовиком. Ему исполнилось тогда тринадцать. Как это было?.. Лёгкая улыбка тронула губы Бланки. Она стала вспоминать…