И в следующий миг Федька почувствовал: кто-то прижимает его лицо к своему теплому тельцу, плотно укутывает его голову, видимо полами пальтишка, услышал, как в этом маленьком тельце часто-часто стучит сердце.

Укутанной Федькиной голове стало тепло. Он почувствовал — с волос за шиворот капают горячие капельки. «Откуда они и почему горячие? — подумал Федька. — Ага, это волосы оттаивают. Но почему все же капельки горячие?»

— Ага, отошел, заморгал!..

Голос был страшно знакомый. Но Федька не узнал его, потому что он донесся глухо, еле слышно. Да и голова его гудела, точно в ней бушевало пламя.

Федька хотел освободиться и глянуть на того, кому принадлежал голос, но его голову еще сильнее прижали к вздрагивающему голому телу.

— Ты погрейся еще, погрейся. Там тепло. А потом я тебе шапку дам. Я шапку принесла...

— Да кто ты? — спросил Федька, опять не узнав голоса.

В ответ услышал только таинственный смешок.

А с головы бежали теперь целые струйки. Они обжигали тело, к которому было прижато его лицо, и тело это вздрагивало. И вдруг Федька вспомнил, кому принадлежал этот голос. Он дернулся, закричал удивленно и радостно:

— Клашка? Это ты?!

— Вот чудак, — проговорила девочка, застегивая кофточку и пальтишко. Потом схватила мешочек, выдернула оттуда шапку. — На, надень... Тятенькина это...

— Да откуда ты взялась здесь?

— Я не взялась, а по льдинам перешла. Ох и страху натерпелась! Другая льдина ничего вроде, а какая ка ак качнется... словно люлька.

— Ну?!

— Чего «ну»? Мужики мечутся по берегу, ступят только на ледок, а он — хруп... А я легкая.

— Где? Какие мужики?

— Там, — махнула Клашка рукой в сторону деревни. — Я же видела, как ты от отца убегал. Я за водой ходила... Днем-то некогда было — убиралась, потом уроки учила...

— Так это ты была?

— Ну да. И мешочек твой подобрала. Вот он. — Клашка помолчала и спросила: — Не холодно тебе? Кабы не луна, ни в жисть не отыскала бы тебя до утра. Замерз, спрашиваю?

— Нет... Ноги вот только...

— Ноги... Ты весь закоченел. Бегай давай! Ну побежали!

Клашка подтолкнула его. Он сделал несколько шагов и сел.

— Чего ты?

— Ноги больно...

— Я и говорю, что закоченели. Вставай, вставай... Вот боров прямо закормленный! Вставай, говорю!

Клашка опять теребила его, пыталась поднять. Но Федька не вставал. Поджимая под собой ноги в обледенелых сапогах, он повторял одно и то же:

— Отстань, отвяжись... больно мне ходить... И голова горит прямо. Я лягу лучше...

И Федька в самом деле растянулся на снегу, снова закрыл глаза. Клашка пыталась его поднять, переворачивала с боку на бок, умоляла и даже целовала в холодные щеки и губы:

— Ну, Феденька! Ну, миленький!.. Замерзнешь ведь, Феденька. Вставай, а? Ну, встань хоть на минутку!

Но все было бесполезно. Федькино тело было вялым, тяжелым. Девочка беспомощно поглядела по сторонам. Далеко-далеко, на другом берегу, двигались огоньки — там все еще метался, видимо, Захар Большаков с колхозниками. Но они ничем не могли помочь детям.

— И чего ты навязался на меня, паразит такой? — воскликнула в отчаянии Клашка, пнула даже Федьку ногой, заревела и упала на колени, закрыв лицо руками.

Тогда Федька шевельнулся — раз, другой, третий — и попытался встать.

— Ладно, расплакалась тут, — проговорил он. И добавил с обидой: — И никто тебе не навязывался. Надо мне навязываться!

Клашка, смеясь от радости сквозь слезы, кинулась ему помогать.

— Ты маленечко, совсем маленечко побегай, и тебе будет легче. Вот увидишь. Ведь мужики вон, которые за сеном ездят, как ознобят ноги, так соскакивают с возов и бегут рядом... А ты что — ты, конечно, не навязался... Потом мы костер разожжем, у меня и спички есть... Утром, как развиднеется, надо обратно нам идти...

— Не пойду... не пойду! — сразу начал оседать обратно на снег Федька...

— Ну ладно, ладно, не пойдем! — испуганно и поспешно проговорила Клашка. — Зачем, в самом деле, нам идти? Костер разожжем и будем греться. Хлеб у нас есть...

Федька, морщась от боли, начал медленно ходить по каменистому берегу. Клашка крутилась вокруг, то и дело подталкивала его:

— Быстрей, Федя, ну, маленечко побыстрее...

Федька, закусив губы, прибавлял шагу. Вскоре он начал бегать...

Потом дети наломали сухих камышей и дудок, торчащих из-под снега недалеко от утеса. А самое главное — нашли несколько сухих сучьев, оторванных ветром от осокоря и сброшенных вниз. С трудом они развели небольшой огонь и стали сушиться.

Прежде всего необходимо было высушить Федькину обувь. Клашка стянула с него обледенелые сапоги, мокрые портянки, а ноги Федьки завернула в свой рваный шерстяной платок и в мешочек, в котором принесла хлеб. Сама осталась с непокрытой головой.

— Замерзнешь же, — сказал Федька.

— Вон что! — недовольно взметнула на него Клашка продолговатые, с едва заметной косинкой глаза.

К счастью, заметно потеплело.

Кое-как она подсушила его портянки и сапоги, помогла снова обуться. И потом до самого рассвета опять заставляла ходить по берегу, потому что костер потух быстро, съев все заготовленное топливо. Федька молча ходил, пошатываясь сперва незаметно, потом все сильнее и сильнее. Вскоре он стал запинаться и сел на камни, полузасыпанные недавно прошедшим и, вероятно, последним в этом году снежком.

— Ты только не сиди, только не сиди! — умоляла его Клашка, опускаясь рядом на камни. — Сейчас рассветет, и мы что-нибудь придумаем. А не мы — так дядя Захар. Обязательно...

— Я ничего, ничего... Голова вот только... Шапка горячая, что ли? Как камень...

— Какой камень? — не поняла Клашка.

— Мне не холодно, правда, не холодно... Я посижу, отдохну и встану.

Посидев, он в самом деле вставал и опять ходил, запинаясь и покачиваясь. Но когда рассвело, лед на Светлихе, простоявший всю ночь без движения, снова тронулся. Льдины опять становились на ребро, лезли одна на другую, с громким хлюпаньем падали на воду, с треском ломались и крошились. Перебраться кому-либо через это зловещее месиво льда было совершенно невозможно.

Ледоход продолжался весь день. И весь этот день Клашка мучилась с Федькой, то и дело впадавшим в долгое забытье. Примерно в полдень, измученная окончательно, она привалилась к какому-то камню, стала жевать кусок хлеба. Заставляла съесть хоть крошку хлеба и Федьку, но тот отказывался. Он сидел возле этого же камня и беспрерывно жаловался, что ему то холодно, то жарко.