Они сказали, что необходима новая обстановка — место, где нам, скорее всего, не смогут помешать. Нас отвели в разрушенную коптскую часовню далеко в Западной пустыне. Под сенью обветренной зубчатой стены эль-Хабашия поставила свой великолепный шатер, гордость богатых бедави[514].

Часовня была неизвестна археологам, как заверил сэр Рэнальф, потому что находилась в стороне от караванных маршрутов.

Однако там оказался колодец, над которым возвышались две бледные пальмы, чьи кроны устремлялись в небесную высь. Вдалеке однообразие пустынного пейзажа нарушала гряда грязного сланца. Мы с Эсме молча сидели рядом, пока эль-Хабашия пила шербет с Квелчем и сэром Рэнальфом. Они разлеглись на кушетках, чтобы насладиться зрелищем заката. Мы устроились у их ног на покрытом коврами песке.

— В Би’р Тефави[515], - бормотала эль-Хабашия, — у меня есть вилла и сад. Там гораздо спокойнее. Теперь я живу в уединении, хотя когда-то, как вам известно, профессор Квелч, я правила Каиром — или, по крайней мере, Васа’а и окрестностями. Но потом меня схватили. — Она с упоением затянулась кальяном. — В итоге меня посадили в тюрьму. Это было довольно приятно. Мне повезло, и там нашлись друзья. Но подать пример другим решил сам Рассел-паша. Меня снова арестовали. Они попытались уничтожить мой бизнес. Рассел-паша тогда не хотел заключать соглашение, так что меня осудили на смерть в тюрьме. Я все легко устроила. Но мне нравится в городе. Когда тебя высылают в глушь — там быстро начинаешь скучать. Как трудно убивать время — столько времени…

За первые месяцы моего плена это была одна из самых длинных речей, произнесенных эль-Хабашией в моем присутствии.

Я вспомнил рассказы Квелча о существе, которое целыми днями неподвижно сидело на скамье на Абдель Халик[516] и, однако, ухитрялось управлять всей преступностью в Каире. Я также вспомнил, что это был огромный негр-трансвестит, который всегда одевался как женщина, укрывался белой вуалью и протягивал слугам для поцелуев украшенные драгоценными камнями пальцы. Все арабы в квартале подчинялись этому уроду. Безмолвный эбеновый идол, по словам Квелча, был сильнее короля. Богатейший владелец борделей, сутенер, торговец наркотиками и белыми рабами, основной партнер половины «особых театральных агентств» на Востоке. И все-таки он был красив, как говорил Квелч. Однажды профессор видел лицо негра. Все, знавшие это существо, соглашались, что, несмотря на размеры тела, эль-Хабашия был самым восхитительным трансвеститом, которого им случалось встречать.

Всем нам, однако же, эль-Хабашия (если мы и впрямь столкнулись именно с тем существом) являлся только под вуалью, оставаясь загадочным и женственным. То были первые дни нашей службы, когда казалось, что мы скоро получим свободу. На нас никогда не повышали голоса. С нами всегда говорили шутливо. Нам просто предлагали выбор. Если выбор был правильным, нас хвалили. Если выбор был неправильным, нас наказывали.

Долгое время меня не оскорбляла очевидная несправедливость происходящего. Я понял, что попал в мир грез, в котором должен существовать, пока не смогу проснуться и вернуться к реальности и безопасности, доступным прежде. Это была единственная альтернатива смерти. Я оценил размышления Гете о радостных откровениях боли, страданий и унижений. Кроме того, я не склонен к самоубийству. Я по натуре, несомненно, оптимист. Разве это еврейское свойство?

Будущее — Порядок, Безопасность, Сила. В этом все мы были согласны. Но Будущее — еще и Красота, Терпимость, Свобода, говорил я. Это придет потом, отвечали мне они. Тогда я утратил веру в нацистов.

Я был «слишком большим идеалистом». Меня и до сих пор так называют. Миссис Корнелиус попыталась убедить меня в этом в берлинском трамвае, незадолго до моего ареста. Она послала мне топленые сливки из Корнуолла. Тогда я уже был на острове Мэн. Когда получил их, сливки прокисли. Потом снабжение ухудшилось. Я вернулся в Лондон как раз к «Блицу»[517]. «Они не хотели, тшоб ты тшо-то пропустил, Иван», — кричала миссис Корнелиус в те первые наши совместные выходные, когда мы стояли в толпе у убогого переполненного бомбоубежища и повсюду слышался громкий вой, все было красным и черным, а сверху доносился гул двигателей и грохот выстрелов. Великобритания ждала поражения, понимаете, как Польша, или Чехословакия, или Франция. Лондон готовили к осаде, а не к победе. Говорят, Черчилль последним признал, что мы пережили битву за Британию. Даже он заразился этим новым вирусом пораженчества, который распространяется только из одного зловредного источника!

Уже в те времена миссис Корнелиус ужасно кашляла. Ее кашель показался мне почти кошмарным, когда я услышал его впервые. Эти звуки напоминали кашель моей матери. Напоминали, как ее рвало и она склонялась над умывальником. Я терпеливо дожидался, пока миссис Корнелиус выйдет из ванной. Приступы кашля были в точности такими же, как тогда, в Киеве…

С этими ассоциациями связаны определенные воспоминания: дурные, которые я не буду пересказывать, потому что останавливаться на них бессмысленно, и прекрасные. О летних садах и чудесных пикниках, цветочных полях вокруг Киева, дивном аромате лаванды, исходящем от лучшего пальто моей матери; о низинах, лесах, старинных желтых улицах и крепких бревенчатых зданиях под сенью деревьев, об оживленном Крещатике, о сверкающих магазинных витринах, о растениях, стоящих на подоконниках, и декоративных корзинках, о чудесных запахах, доносящихся из кафе и свечных лавок; об укромных уголках истинного города, лабиринты зданий которого рождали маленькие тенистые закутки, безопасные закутки, пещеры, лощины и дворики, много острых углов и скрытых в переулках тайн; о городе, который за череду столетий разросся, словно огромный замечательный куст, укоренившийся в земле и пропитанный образами прошлого: ибо память о Киеве — это память о славянах, о воинах восточного пограничья, оплоте Христа в борьбе против свирепых и завистливых монголов. Вот почему мы так хорошо понимаем, что происходит сегодня. И все же вы не хотите слушать. Думаете, вы заключили какой-то мир? Договор с Карфагеном? Поверьте мне, вам надо благодарить за это славян. Когда славяне падут, а они должны в конце концов пасть, если Христос не сотворит чуда, — тогда Старому Свету настанет конец. Я не хотел бы жить в ублюдочном, нечестивом новом мире. Неужто Хаос уже победил? Мой корабль зовется «Новый Киев», «Новый мир», он зовется «Царьград», цитадель нашей расы и нашей веры! Они пытались сделать меня евреем, музельманом, своим псом, но я обманул их. Я только играл. Я повторял сцену изнасилования.

Шаг за шагом нас уводили в Землю мертвых. Мы облизывали губы; потом мы закатывали глаза; потом мы улыбались в камеру; а потом мы повторяли все снова. Пока «Грех шейха» обретал художественную цельность, благородные боги Египта, представленные в грубых, никчемных копиях, с отвращением смотрели на все это из альковов, где некогда обитали достойные святые. Они уговаривали нас и угрожали нам в Земле мертвых, где в гротескной пантомиме жизни мы бесконечно повторяли нашу сцену насилия, пока эль-Хабашия, Королева Проклятых, смеялась и аплодировала, словно гордая мать, приветствующая своих детей. И однажды она заставила нас прийти к ней в пропитанный благовониями павильон, где евнухи и гермафродиты удовлетворяли все ее потребности. «Теперь ты стал музельманом?» Нет, я не стану музельманом. «Тогда ты должен стать евреем. Милым маленьким еврейским щеночком. Мягким маленьким Yiddy-widdy dinkums»[518]. Вот как он объяснил то, что изнасиловал меня. Этот поток черного жира никогда не останавливался, жир тек по моему телу, он мог задушить меня, и все же была в этой массе некая ужасная твердость, точно в какой-то момент покровы разорвутся и появится острая, как бритва, сталь, которая пронзит живую плоть и уничтожит меня. Рассечет мое тело, оставив бесформенные куски мяса. Эти жирные черные волны тянули меня в темноту — сильнее, чем любая боль. «Маленький сальный еврейчик, маменькин любимчик, сладкая попка. Послушный маленький грязный еврейчик-членосос трахает грязную шлюшку, английскую сучку-еврейку». Она спросила: мусульманин я или еврей? Я ответил, что христианин. Нет, возразила она, мусульманин или еврей? Она сказала мне, что должен есть мусульманин. Она сказала, что может есть еврей. Еврей, ответил я. Я стану евреем. В моем теле был кусок металла.