Тоска и хорошо знакомое ему чувство обиды примешивались к этому тошнотному чувству. Как несправедливы оказались люди к нему, как черствы и неблагодарны! Ведь он взял на себя тяжелую миссию, которую должны оценить, его имя будет занесено в золотые скрижали!

Ведь первый комендант Авдеев явно не выдержал, дрогнули нервы. Пришлось заменить. А те два латыша, что отказались участвовать в этом, уж на что крепкие были ребята, настоящие, проверенные красные бойцы, однако не решились выполнить высший революционный долг. А он, человек слабого здоровья, согласился.

Что ж он, зверь какой-нибудь? Нет! Мальчишку-поваренка Леньку Сиднева, как пролетарское дитя, отпустил накануне перед этим. Домой. К родителям. А остальных… Он понимал революционную необходимость.

В императора выстрелил первым – и убил наповал. Не стал ждать, когда кто-либо из команды начнет. Всю ответственность взял на себя. Потому что если уж начали, то все! Надо доводить до конца! Пошла такая стрельба, что пули в кирпичной комнате подвала густо летали рикошетом. Его самого могли убить в суматохе! Ведь ранило же одного из бойцов.

Но едва дым и пыль улеглись и смолкли крики, выяснилось, что все девицы, даже фрейлина, еще живы, и он опять-таки взял на себя команду, когда все растерялись от ужаса и стояли молча, переводя дыхание. Он приказал добить штыками тех, кто еще был живой, чтобы снова не начинать пальбу. Но и штыки не помогли, княжны и фрейлина все еще стонали. Бойцов стал охватывать ужас. А он догадался, в чем дело: в корсеты у них были упрятаны драгоценности. Да и сами корсеты были прочные, там ведь в них китовый ус, он прочный, – и штыки соскальзывали и попадали не туда, куда нужно.

И тогда он приказал стрелять прямо в лица, в головы – и первым подал пример.

А потом оказалось, что это еще не главная сложность! Убить – даже не полдела. А вот как упрятать трупы? Потом, несколько позже, он скажет: «По части ликвидации мы ведь опыта таких дел не имели…»[37]Тем самым он хотел отмести всякие критические замечания по поводу операции.

А как они две ночи подряд метались по лесам и болотам, стараясь надежно упрятать тела! Разве это не подвиг? И как обливали лица убитых серной кислотой, которую подвез Войков, чтобы никого из убитых нельзя было опознать. И как жгли тела на поленнице и дрова все не разгорались, а бензина было мало. И когда они двоих сожгли, то выяснилось, что впопыхах уложили на поленницу не бывшую императрицу Александру Федоровну, а фрейлину Демидову. И как он потом обыскивал всех бойцов из похоронной команды, которые насовали ценности в карманы. Разве это не было проявлением его стойкости и честности? Все заставил отдать! Даже тонкое золотое колечко горничной с гравировкой «Варвара»!

После этого его, конечно, оценили: назначили председателем Губчека и по совместительству председателем Губсовета, сделали хозяином всего Урала. И он старался что было сил и следил, чтобы пенсии и пособия назначались только заслуженным товарищам из числа пролетариев и партийцев. Тут совмещение двух постов было к месту.

И все-таки многие, очень многие, даже приходя с просьбами, старались не смотреть в его сторону. И даже отдельные товарищи по работе воротили от него лица. Но он терпел. Он знал, что его заслуги рано или поздно будут оценены, и не жалел себя, исполняя свои нелегкие обязанности.

Правда, и года не прошло, как он начал прихварывать. И эти непонятные приступы случались все чаще, даже на людях. И его, вместо того чтобы определить на лечение, освободили от всех должностей, а потом и вовсе сунули на какую-то чиновничью работенку, в тенек – заворготделом Наркомата РКИ в Москве.

Разве справедливо обошлись с ним? Между прочим, нарком РКИ Сталин ни разу с ним за руку не поздоровался. Как будто сам без греха.

И вот теперь настал его час. Он разоблачит эту шайку в Гохране. Он ведь понимает, что значит Гохран для Республики да и для всей мировой революции. Недаром Ленин организовал это важнейшее учреждение и постоянно следит за его работой. Несомненно, несомненно, что вождь пролетариата примет его, выслушает, обратит внимание, выделит. А ведь мог принять и раньше, отметить его заслуги в этом деле, наградить!

Но ничего! Еще поднимется, взовьется его звезда!..

Прежде всего надо подготовить группу инспекторов-профессионалов из РКИ. Отправиться в Московскую ЧК, куда, говорят, прибыл из Средней Азии Глеб Бокий, чекист, что называется, от природы. Бокий даст нескольких бывалых товарищей. С их помощью он всех этих гохрановцев возьмет в кулак. Виновные ответят по всей строгости закона. А богатства Гохрана широкой струей, как мука из мельничного летка, посыплются в широкие ладони Республики, на благо мирового пролетариата.

Еще немного – и придет этот день. А лучше – ночь. Ночью люди вялы и растерянны. Тот, кто внезапно разбужен, легче допускает промахи…

Ивана Платоновича разбудили в два часа ночи. Дежурный поднялся на этаж и растолкал его, сказал, что ждут внизу по срочным делам. Старцев пошарил рукой на тумбочке, отыскал пенсне, наскоро оделся. Осеннюю свою тужурку забыл захватить, гадая: что могло случиться, не ограбление ли Гохрана?

У стола дежурного горела лампа под зеленым абажуром, и неясными тенями выделялись двое в кожанках. Вежливо козырнули.

– Профессор, срочно просят в Гохран. Ревизия.

Ну ревизия так ревизия! Сначала Старцев был спокоен и лишь какое-то время спустя начал догадываться: это не просто ревизия, это ход Юровского, и его ждут неожиданности.

Московская ночь была холодной и сырой, моросило. Старцев сразу озяб, но чекисты посадили его в кабину грузовика, и «АМО», гремя цепной передачей, пополз вверх, к Страстной площади.

Когда грузовик, неспешно и с лязгом старой, изношенной машины, поравнялся с Елисеевским магазином, на бегу натягивая кожанку, его догнал Бушкин. Он спал крепким матросским сном, когда ушел Старцев, тем более что вернулся со спектакля поздно, и, наконец прочухавшись, понял, что профессор куда-то исчез.

– Эй, стой!

Когда грузовик, миновав громаду сытинского дома, свернул в Настасьинский переулок, к Гохрану, Бушкин успокоился и замедлил бег.

Окна бывшей Ссудной палаты горели все без исключения, сверкая где голыми лампочками, а где и оставшимися со старой поры люстрами. И двор Гохрана освещали фары двух длинных легковых машин с работающими моторами.

Во дворе суетились какие-то незнакомые, но явно облеченные полномочиями люди. Чуть в стороне держались несколько сотрудников Гохрана, в их числе Шелехес, Пожамчи и выделявшийся своей фигурой бывший действительный статский советник Левицкий.

К Старцеву подошел Юровский. Сейчас, в царстве яркого света и глубоких теней, он выглядел демонически: черный, в черном осеннем длинном пальто, с глазами, которые, попадая в лучи фар, вспыхивали черным блеском, как антрацит на изломе.