Ранним утром девятнадцатого июня Джим возвращался в Эджерли-Холл. Ненадолго. Всего на два дня в перерыве между съемками.

Из дневника Виолы Эджерли

«Только теперь я осознаю, что эти слова можно сказать о Джиме, только о Джиме».

Виола услышала, как открылось чье-то окно наверху. Взглянув наверх, она не увидела, чье. Было только начало седьмого утра. Она сидела в плетеном кресле на террасе, выходящей на луг перед домом, и смотрела на дорогу за мостом. На столе перед ней стоял ноутбук. В доме и вокруг царила тишина.

Тим с высоты своей мансарды тоже смотрел вдаль, туда, где дорога широким изгибом поворачивала к реке. Там только что мягко спустилась с холма и быстро приближалась к дому знакомая машина. Внизу он увидел Виолу, улыбнулся и снова посмотрел на машину. Удивительный момент, когда в поле зрения двое, но в то же время ты почти совсем их не видишь. Разглядеть выражение их глаз, их лиц невозможно. Но ты знаешь, что сейчас они думают друг о Друге. Знаешь, что волнует их. Ты наблюдаешь момент, который им задумала их жизнь, который, по большому счету, только судьба и видит, но тут вдруг тебе по непонятной причине выпала честь стать наблюдателем наравне с ней. Тихим, безмолвным, любящим, надежным, молчаливым. Сохранить этот миг в душе — только это ты и можешь. Сохранить. Сохранить этот миг.

— Джим!

Этот жест зазвучал над головой высоким, ясным, стремительным форте, когда она бежала к нему, раскинув и вытянув руки, ладонями вверх, словно она не только тянулась, но и указывала ими всему простору вокруг «Это он! Это ты! Ты вернулся! Вернулся домой!»

Этот жест стал главной фразой и темой симфонии «Ля Фениче».

Из дневника Виолы Эджерли

Вечером, после ужина, а точнее говоря, уже ночью, когда всё обсудили, отсмеялись и разошлись, Джим взял меня за руку и провел на лужайку перед домом, где еще десять минут назад мы, можно сказать, на ощупь, ради смеха в темноте во что-то доигрывали.

Там до нас не дотягивались длинные полосы света из окон. Джим притянул меня за руку так, что я уткнулась носом ему в грудь. Он мягко обнял меня, и мы, прижимаясь друг к другу, медленно закружились, покачиваясь на волнах травы.

— Мы давно танцевали под звездами?

— Если считать с 1597 года…

Он улыбнулся.

— Это мы можем.

— Год? Наверное, год?

— Непростительное легкомыслие.

Сверху раздался звук открывшегося окна. На самом верху в окне Тима горел свет. Его узкий силуэт казался совсем мальчишеским.

— Вам сыграть?

Он сказал тихо, но так, чтобы мы его услышали. Филигранная точность передачи звука.

— Тим, кто-то до нас танцевал под твой аккомпанемент? — спросил Джим.

— Вряд ли.

Он заиграл дуэт «Мы вместе» из комедии «Много шума из ничего» в постановке Национального театра: «Как Шекспир и стихи, как перчатка и рука, как птицы одного полета — мы вместе». Что еще он мог нам подарить?

Я заметила зарево далеко над лесом.

— Что там светится?

— Лондон.

— Так близко?

— Просто он очень яркий. Послушай, давай-ка уедем отсюда вдвоем.

— В Бристоль?

— Да.

— Я прислонилась к его плечу: «Вчетвером».

— Нет, вдвоем, оставим всех МафЭнФоЛиТимов здесь, а сами сбежим…

— Вчетвером, Джим. Оставим всех МафЭнФоЛиТимов здесь, а сами сбежим…

— Да нет, вдвоем, без Уилла и Сью.

— Вчетвером, без Уилла и Сью.

Он замер.

— Слава Богу, Джим! У тебя семь пядей в твоем… лбу…

— Не может быть…

— Может. С нами — может.

Я ждала двойню.

— Прочти что-нибудь, — прошептал Джим, закрывая глаза.

Я прочла.

Сегодня все проснулось в снегу: разноцветные деревья, зеленый газон, хризантемы, словно припудренные и засахаренные, вода под кусками прозрачного льда, напоминающая колу со льдом, листья слив и яблонь, которые, нежно постукивая, осыпались сквозь засыпающие ветви, черепица, дышащая паром под солнцем, уже обдающим всю заморозь горячими лучами.

Что может быть приятнее удовольствия пройти по стынущим и отогревающимся полям, покрытым хрупкой и ломкой корочкой с треском крошащегося инея. Надышавшись холодным чистым воздухом, наслушавшись его звенящей тишины и будто омолодив кожу шокирующей смесью солнца и льда так, что на скулах появился осенний яблочный румянец, мы вернулись домой.

Босиком, в серых льняных штанах, в моей любимой ковбойке Джима я сижу за письменным столом в библиотеке. За окном — перламутровая дымка раннего декабря. В доме тепло. Джим прячет меня здесь, да я и сама с удовольствием скрылась в этой старой английской норе. Мне предписан покой.

Наступает Рождество. Все съезжаются. Наши родители уже здесь.

Уходящий год был плодотворным. В первых числах Нового года выходит фильм. Я просматриваю съемочный журнал Джима. Мы работали двести семь дней.

Интересное, замечательное время.