Основную же тяжесть велетского натиска приняли на себя племена Западного Поморья. Вторжение велетов отмечено группой невскрытых кладов с имперскими монетами в низовьях Одры, о которых уже говорилось. Брежане и поморяне, жившие к западу от Одры, были частично изгнаны за реку. Эта часть земель Южной Прибалтики превратилась в главный район расселения велетов. На западе велеты потеснили жившее здесь (по реке Варне) древнее германское племя варнов. Варны были вынуждены влиться в ободричский племенной союз, тем более что ободричи уже начали расселяться на их землях. Главной побудительной причиной образования венедского союза во главе с ободричами как раз и была борьба против велетов. Позднее варны, проживавшие на границе между ободричами и велетами, ославянились.

На пути своего движения и в отдельных военных акциях велеты уничтожали венедские грады, истребляя или изгоняя жителей. На захваченных территориях они возводили собственные укрепленные поселения. В каждом велетском граде имелось несколько десятков дворов, на которых проживало в общей сложности от 600 до 1000 человек.[921] Численное превосходство, несомненно, стало наряду с лучшей организацией одним из залогов велетских успехов. С другой стороны, постоянное проживание в укрепленных градах свидетельствует о том, что велеты на захваченных землях жили в условиях постоянной угрозы — будучи сами, впрочем, едва ли склонны к вечному миру.

В то же время основная масса венедов осталась на прежних местах. Велеты в первую очередь уничтожали грады — центры сопротивления — и враждебную племенную элиту. Остальная же часть побежденного племени включалась в велетский союз на условиях даннической зависимости. Со временем велеты стали обильно смешиваться с покоренными племенами, а фельдбергская керамика распространяется на суковских поселениях.[922] Собственно велеты, жившие в градах, составили элиту нового союза. В эту своеобразную аристократию входили племенные князья, дружинники, ремесленники-гончары и жрецы. Велетское общество было гораздо в большей степени иерархично, чем венедское. Велетские вожди (в отличие от ободричей) в VIII в. носили двусоставные «княжеские» имена.

Память о велетских завоевательных войнах сохранилась в средние века не только в молве об особой свирепости велетов (позже — лютичей). В норвежской «Саге о Тидреке», которая представляет собой перевод германских эпических сказаний, выделяется так называемая «Вильцина-сага», то есть сага о вильцинах (вильцах, велетах-лютичах).[923] В ней заметны некоторые элементы уже не немецкого, а славянского эпоса.

Повествование о вильцинах открывается рассказом о завоевательных войнах «конунга» Вильцина (то есть Велета), разорившего и покорившего многие страны, в том числе Польшу и Русь. По его имени и названы будто бы вильцины.[924] В дальнейшем, после смерти Вильцина, его народ побеждают и покоряют обложенные ранее данью русские.[925] В последующем повествовании о русских и вильцинах давно и не без оснований видят первую запись русских былин «Владимирова» цикла. Это наводит на парадоксальную, на первый взгляд, мысль — не из Руси ли, через Новгород, была воспринята вся канва «Вильцина-саги»? Новгородские словене были выходцами из Южной Прибалтики.[926] Их предки, скорее всего, имели дело с велетами и были ими подчинены. Память об этом факте сохранилась в предании, а освобождение трактовалось спустя века как конечная победа над противником и его покорение.

Велет, точнее «Волот Волотович» (в северорусских преданиях волоты — мифические великаны), действительно обнаруживается и в русском эпосе. Но в эпических песнях XIX–XX вв. царь Волот — уже не воитель, а мудрец, восприемник и хранитель сокрытой мудрости. Этот персонаж (смешиваемый с былинным Владимиром) — главный в т. н. «духовном стихе» о Голубиной книге. Здесь он вопрошает библейского царя Давида о смысле «выпавшей» с небес «книги Голубиной», скрывающей знание об устройстве мира.[927] «Голубиная книга» — произведение, родившееся в атмосфере «народного христианства», а по сути многоверия — сочетает самые разные по происхождению элементы. В основном она восходит к переводному апокрифу «Беседа трех святителей». Сложился памятник не позднее XV столетия.[928] Присутствие в «Голубиной книге», наряду с чертами «христианских» ересей, частиц языческой мифологии признается многими специалистами.[929]

Итак, до нового времени сохранилась не только (а затем — и не столько) память о велетских войнах, сколько о велетах и их «царе» как носителях некоей сакральной «мудрости». В связи с этим, восходящим к языческим временам представлением нельзя не вспомнить о «кельтской» составляющей в религиозной культуре велетов. Как уже указывалось, кельтский друидизм являлся наиболее развитой из «варварских» религиозных систем Европы. Велеты, надо полагать, наследовали не только внешние проявления, но и отдельные космологические доктрины этой сложной религии, хранителем которой являлось замкнутое жреческое сословие. Кельтское «знание» было не только частично воспринято велетами, но и навязано ими покоренным племенам. В связи с этим язычество в сфере велетского влияния обрело некую цельность и связность, «философскую» подоплеку, незаметную в других славянских землях. Недаром именно полабско-поморский и северорусский регионы стали позже главными оплотами языческого сопротивления христианизации.

В то же время велетской традиции оказалась чужда такая черта друидизма, как главенство жрецов в духовной сфере. Верховным носителем священного «знания» считался князь — сакральный и военный вождь одновременно. Он являлся одновременно главой игравшего большую общественную роль дружинного союза, связанного с культом волка (ср. позднейшие названия велетов — «вильцы», «лютичи»[930]). Все это отразилось в славянских преданиях о князе Велете — великом завоевателе и приобретателе «глубинных» знаний.