Из затеянной ею переписки с Сергеем фон Штейном можно понять, что в июле, на царскосельских похоронах сестры Инны, произошла некая «глупая история», в которой Ахматова горько винилась теперь перед своим корреспондентом. Очевидно также, что пресловутая «история» была как-то связана с именем Голенищева-Кутузова, о чём Ахматова говорит без всяких обиняков. «Мой милый Штейн, – пишет она, – если бы Вы знали, как я глупа и наивна! Даже стыдно перед Вами сознаться: я до сих пор люблю В. Г-К. И в жизни нет ничего, кроме этого чувства… Может быть, глупо, что я Вам это говорю, но хочется быть откровенной и не с кем, а Вы поймете, Вы такой чуткий и так хорошо меня знаете. Хотите сделать меня счастливой? Если да, то пришлите мне его карточку. Я дам переснять и сейчас же вышлю Вам обратно. Может быть, он дал Вам одну из последних. Не бойтесь, я не “зажилю”, как говорят на юге».

Документально известно, что самого Кутузова в июле-августе в Царском Селе (и, по всей вероятности, в России) ещё не было. На учёт по месту учёбы он встал лишь 19 сентября 1906 года, а днем позже, 20 сентября, возобновляет прописку по месту жительства (оба документа, как положено, явлены в его студенческом «Деле»). Так что источником происшедшего между Ахматовой и Штейном конфликта могли стать только некие слухи, касающиеся доблестного сотрудника «Красного Креста». А с появлением Кутузова в Царском слухи эти, очевидно, полностью подтвердились («После Валиных писем я переношу такие припадки, что иногда кажется, что уже кончаюсь»), и Ахматовой оставалось только признать себя «в тысячу раз более виновной» в летней размолвке, чем осведомлённый доброжелатель-Штейн. О прибытии «королевича» речи больше нет: «Мой дорогой Сергей Владимирович, совсем больна, но села писать Вам по очень важному делу: я хочу ехать на Рожество[303] в Петербург. Это невозможно, во-первых, потому, что денег нет, а во-вторых, потому, что папа не захочет этого. Ни в том, ни в другом Вы помочь мне не можете, но дело не в этом. Напишите мне, пожалуйста, тотчас же по получению этого письма, будет ли Кутузов на Рождестве в Петербурге. Если нет, то я остаюсь со спокойной душой, но если он никуда не едет, то я поеду. От мысли, что моя поездка может не состояться, я заболела (чудное средство добиться чего-нибудь), у меня жар, сердцебиение, невыносимые головные боли. Такой страшной Вы меня никогда не видели».

Между тем, несмотря на болезнь и слёзы, утонченно-невесомый облик былой царскосёлки – в сочетании с недоброй молвой, бегущей, как известно, по пятам, – возымел действие не только на одноклассниц Ахматовой. «Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые пять минут…, – приписывает она. – Что мне делать?» Из сказанного можно заключить, что предложения руки и сердца в объяснении пылкого кузена отнюдь не содержалось. Перемерявшая за свою короткую и несчастливую юность, кажется, все скандальные женские роли, созданные классической отечественной словесностью, Ахматова стремительно приближалась к новому амплуа:

Ближе к Рождеству (на которое она, конечно, никуда из Киева не поехала), действительно, разыгралась история, заставляющая вспомнить соответствующие сцены «Бесприданницы». «Есть у меня кузен Саша, – в отчаянии сообщает она в очередном письме Штейну. – Он был товарищем прокурора, теперь вышел в отставку и живёт в эту зиму в Ницце. Ко мне этот человек относится дивно, так что я сама была поражена, но дядя Вакар его ненавидит, и я была, право, мученицей из-за Саши». Сочувствие в этой странной родственной сцене, по-видимому, должно быть всё-таки на стороне деспотичного дядюшки Вакара. Ибо если «дивный» товарищ прокурора в отставке внезапно предложил едва встреченной им шестнадцатилетней племяннице прокатиться в Ниццу (а, судя по реакции «поражённой» Ахматовой, дело было именно так), то очень трудно не заподозрить здесь специфическую интонацию Мокия Пармёныча Кнурова, также большого любителя путешествий вдвоём:

Возмущённый Виктор Модестович с одобрения не менее возмущённой супруги без долгих разговоров выхватил племянницу к себе на Круглоуниверситетскую и закатил грандиозную головомойку, растянувшуюся на все праздничные дни. «Все праздники я провела у тёти Вакар, которая меня не выносит, – сообщала Ахматова в новогоднем письме. – Все посильно издевались надо мной, дядя умеет кричать не хуже папы, а если закрыть глаза, то иллюзия полная. Кричал же он два раза в день за обедом и после вечернего чая… Слова “публичный дом” и “продажные женщины” мерно чередовались в речах моего дядюшки. Но я была так равнодушна, что и ему надоело, наконец, кричать, и последний вечер мы провели в мирной беседе. Кроме того, меня угнетали разговоры о политике и рыбный стол. Вообще скверно!»

Уж куда скверней! Если по существу Вакар и был, вероятно, совершенно прав, то описанные сцены всё равно ужасны. Ведь было Рождество, в конце концов, и хотя бы отдавая дань всеобщей духовной традиции можно было бы не топтать так страшно и без того затоптанную уже безмолвную и беззащитную Ахматову. Или, по крайней мере, не топтать публично, при всех домашних, собравшихся за праздничным столом! Возможно, причины такой хамской бесчувственности Вакара следует искать в «политике», о которой даже больше обычного говорилось в эти дни на Кругло университетской и которая (политика), действительно, всю вторую половину года являла для прекраснодушно-либеральной части российского общества одни горькие разочарования.

Летом, в начале июля, была насильственно распущена Первая Дума, успевшая вдогонку призвать «граждан всей России» до нового «созыва народного представительства не давать ни копейки в казну, ни одного солдата в армию»[304]. У власти встал бывший саратовский губернатор Пётр Аркадьевич Столыпин, о котором говорили разное, но все сходились, что этот «церемониться не будет». Все помнили, как едва появившись под сводами мятежной Думы, он, гипнотизируя зал пронзительным взглядом, сказал с трибуны, как отрезал: