О настроении Грина этого времени рассказывается в статье Первовой и Верхмана.

«В 1926 году Грины отдыхали в татарской деревне Отузы, уютно расположившейся под горой Кара-Даг. Приехали они усталые и измученные из Москвы и Питера, где безуспешно пытались сдать в печать новый роман Грина – „Бегущую по волнам“. Было много тяжелых дней. Книга была не ко времени, в идеологической жизни страны намечался перелом, НЭП угасал. Процесс этих „хождений по мукам“ был сопряжен с унижениями, обидами, ошибками.

Только в Отузах Грины успокоились, много гуляли, сидели над морем.

Нина Николаевна вспоминает: „…Мы поднимались узкой тропой к вершинам скалы Кара-Дага.

– Хорошо вдвоем, – сказала я.

– А ты не боишься остаться совсем вдвоем?

– О чем ты, Саша? Александр Степанович промолчал.

– Я думаю, что скоро мы будем совсем одни. Эпоха мчится мимо. Я не нужен ей – такой, какой я есть. А другим я быть не могу. И не хочу. Помнишь слова Горнфельда? Он оказался совершенно прав. Вытерпишь? Не боишься?

– Я друг твой, Саша“».[433]

«Мне во сто крат легче написать роман, чем протаскивать его через дантов ад издательств»,[434] – говорил Грин, а по воспоминаниям Нины Грин роман долго держали, и хотя самим редакторам он нравился, «они вернули его с кислой миной: „Весьма несовременно, не заинтересует читателя“».[435]

Нина Николаевна сопровождает эти слова своей оценкой: «Так давил на все РАПП… Чванливая, зазнавшаяся группа литературных тузов того времени не понимала и не ценила Грина. Он для них был писателем маленьких журналов, писателем авантюрного легкого стиля, писателем, ушедшим от действительности».[436]

С утверждениями о кознях РАППа можно было бы согласиться, если бы Грин отдал свой роман в журнал «На посту» или «Октябрь». Но он отдал «Бегущую по волнам» сначала в «Новый мир», а когда ее там не взяли, в «Красную новь» Воронскому. Воронский рапповцем не был, он с РАППом боролся, и если бы роман Грина можно было использовать как средство борьбы, едва ли б его отклонил.

В сущности, тут повторялась та же история, что и с прозой Грина середины десятых годов, которую не печатали «идейно-толстые» журналы. Александр Грин и русская литература на уровне темы временно разошлись. Литература середины двадцатых осмысляла исторический опыт России, русскую революцию, Гражданскую войну, нэп. Это были годы, когда Бабель печатал в «Красной нови» «Конармию» и «Одесские рассказы», Олеша – «Зависть», Пришвин – «Кащееву цепь», Леонов – «Вора», Горький – «Дело Артамоновых», Алексей Толстой – «Гиперболоид инженера Гарина».

На этом фоне произведение, по внешним признакам оторванное от России и русской действительности, ей противопоставленное, не находило такого отклика, которого Воронский рассчитывал ожидать. Опытный журналист и политик, Воронский был по-своему прав: несовременно.

Но прав только отчасти. Не прав он был в том смысле, что, если копать глубже, Гринландия в романах советского времени, о буржуазности которой впоследствии будут много рассуждать критики и литературоведы, есть на самом деле образ нэпмановской России. Быть может, именно Грин точнее всего ухватил и выразил образ этой русской мечты 20-х годов, несостоявшейся надежды страны, которая после революции и братоубийственной войны возжелала отдыха, развлечений, карнавалов, праздников, которая верила, что социализм рассосется, сгинет, жизнь возьмет свое.[437] Грин неслучайно писал свои романы, живя в курортном Крыму, в том месте, где люди привыкли отдыхать, жить более праздно, и сами образы молодых, прелестных Дэзи и Биче, появляющихся на карнавале в Гель-Гью в одинаковых желтых платьях, были навеяны воспоминанием о реальной прекрасной девушке в желтом платье, которую Грин увидел и был очарован ею во время путешествия в Ялту в 1923 году.

Опирающаяся на крымский контекст «Бегущая по волнам» после «Солнца мертвых» Шмелева и стихов Волошина есть нечто вроде победы нэпа над террором и войной, в реальной жизни победы временной и призрачной, но именно так смотрел на вещи, точнее, хотел видеть их такими Грин. Однако прочитать его роман как забвение о войне и скрытый вызов и альтернативу движению советской империи к индустриализации, коллективизации и построению социализма в одной отдельно взятой стране (а именно это на крымском материале сделает полвека спустя Аксенов в романе «Остров Крым») не мог или, наоборот, не захотел реалистично мысливший Воронский. Он печатал куда более злободневные и связанные с действительностью вещи. Время «Бегущей» еще не пришло, и одними только кознями рапповцев холодок, образовавшийся вокруг имени Грина во второй половине 20-х, не объяснить. Тем более что и для РАППа Грин был не самой главной мишенью. Куда важнее было бить по Булгакову, Замятину, Клычкову, Клюеву, Пильняку, Пришвину. Грин просто всерьез не рассматривался.

Когда же роман, после того как его отклонили «Пролетарий» и «Прибой», был наконец напечатан в конце 1928 года в «Земле и фабрике», реакция критики была не благожелательной, но, в общем-то, на фоне тогдашней словесной вакханалии и не разгромной, просто сдержанно-отрицательной и констатирующей очевидное: «…Творческая продукция Грина …вызывает серьезные опасения …идеологический тупик …идеалистическая теория …идеалистическая философия Творчество Грина чуждо нашей современности… Рабочему читателю эту книгу не рекомендуем».[438]

Обо всем этом хорошо сказано в статье литературоведа В. Харчева: «Психологическая романтика Грина не получила должной оценки при его жизни по вполне понятным причинам… Гриновская романтика была неоперативной по отношению к стремительному бегу времени, хотя и не оставалась безучастной к нему, – она брала идеи времени в их нравственном выражении, сводя их борьбу к извечным конфликтам благородства и подлости, правды и лжи, героизма и злодейства, добра и зла; общественный опыт человека в 20—30-х годах не нашел в ней непосредственного отображения.

Но время вносит свои коррективы. Когда – в 20—30-е годы или сейчас, в 60-е, – более приемлем Грин как писатель, то есть прежде всего как воспитатель общественного человека? Разумеется, сейчас. Творчество Грина больше соответствует духу эпохи 60-х. Поставлен вопрос о создании гармонически развивающегося человека… способного к бесконечному жизнетворчеству».[439]