чтобы скрыть от неё всё, я и выбрал для совершения казни такой необычный час. Мне не хотелось встречаться с ней, но она была уже так близко от меня, что я не мог сделать вид, будто не замечаю её.

— Вы рано вышли сегодня, донна Марион, — сказал я, раскланиваясь с ней.

— О, сеньор!

Она сказала только эти два слова, но они были красноречивее целой речи.

— Они обе хотели приготовить для вас эту участь и пожали сами то, что посеяли для других. Разве это не справедливо?

— Нет, сеньор, ибо они поплатились жизнью за преступление, которого не совершали. Какая ужасная смерть! Разве нельзя было выбрать для них другой род смерти?

— Старая Бригитта была незаметно задушена ловкой рукой Якоба. Что же касается Анны ван Линден, то я сам принёс ей средство, которое помогло ей безболезненно покинуть этот мир. Ибо она раскаялась. Что же вы ещё хотите? — угрюмо спросил я. — А разве прежде вы не отвернулись от неё с презрением, когда она подошла к вам на улице? А ведь она подходила, чтобы предостеречь вас. Несколько раз она делала попытки изменить свой образ жизни, но ей не давали этого сделать.

— О, теперь я припоминаю. Ужасно жаль. Но как я могла знать? Воистину, не должно осуждать никого.

Помолчав немного, она заговорила опять:

— Я так рада, что они сгорели уже мёртвыми. Мне всё вспоминается та девушка, которая уже почти сгорела, когда смерть сжалилась над ней. Когда я услыхала о казни сегодня утром, я поспешила сюда. Я хотела броситься к вашим ногам и умолять вас, но когда я дошла до площади, пламя поднималось уже высоко. Я не могла поверить, чтобы вы были так жестоки. Но эта исповедь… Подумали ли вы, сеньор, о других невинных, которым также, может быть, предстоит сгореть?

— Я думал об этом, но в данном случае выбора не было. Церковь говорит, что это колдовство, а церковь, как известно всем, не может ошибаться. Тут кто-нибудь да должен был пострадать. Неужели вы предпочитаете, чтобы это был я или вы, а не они?

Такая логика была неотразима, и она смолкла.

— Неужели вы думаете, что я сделал это по собственной воле? — продолжал я. — Но тут другого выхода не было. И ваша безопасность теперь обеспечена. Будущие поколения должны будут позаботиться о себе сами. Что на самом деле произошло сегодня утром? — прибавил я с лёгким цинизмом. — Один небольшой эпизод в великой борьбе за главенство, которая испокон веку идёт во всём мире. Это единственное реальное явление, всё остальное — мечтания и химеры, которые неизбежно попадают под колёса судьбы, сокрушаются под ними. Нет ничего, кроме этой борьбы, в которой мы все принимаем участие, — церковь, государство, я сам.

— Я думала, сеньор, что вы преследуете другие, более высокие цели — справедливость и даже нечто большее. Прошу вас, не разрушайте этой иллюзии.

С этими словами она отошла от меня. Подошёл декан.

Справедливость и даже нечто большее! Вот рассуждения женщин. Они никогда не бывают довольны. Её спасли от страшной смерти, с большим риском обеспечили безопасность — и она хочет, чтобы всё это было сделано так, чтобы никто не пострадал! Как будто люди — ангелы, а на земле настал рай!

Я пошёл домой с деканом, который рассуждал о развращённости людей, принуждающих церковь прибегать к мерам крайне суровым, которые так не согласуются с присущей ей мягкостью. Если б люди не слушали внушений дьявола и не образовывали разных зловредных сект, то церковь, по его словам, с радостью обратилась бы к своей миссии любви и всепрощения и занималась бы только ею.

— Ваша вера в ведьм как будто вернулась к вам, сеньор, — сказала за обедом донна Изабелла тем тоном, которого я не любил.

Я всё ещё живу у ван дер Веерена. Помещение для меня в городском доме почти уже готово. Не ладится что-то с печами, и ван дер Веерен говорил, что они будут дымить, если их не исправить как следует. Я, конечно, мог бы не считаться с этим и переехать туда: я привык и не к таким неудобствам, как дым или присутствие рабочих, выходящих и входящих в комнату. Но мой хозяин настойчиво просил меня оставаться пока у него, и я хорошо понимал причины этой просьбы: моё присутствие в его доме — ручательство безопасности его самого и его домашних. Его дочь также в вежливых выражениях вторила его просьбам с улыбкой, от которой веяло холодом. Но именно поэтому и, скорее, вопреки этому я у них и оставался.

— Да, конечно, — мрачно говорил я. — Дело идёт к зиме. Становится холодно, и необходимо топить. А вы не верите в ведьм, донна Изабелла?

— Смотря по обстоятельствам…

— Как так?

— Кто осмелится не верить в них, если, как в данном случае, вы будете верховным судьёй, присутствующим даже на казни? Это обстоятельство будет великим утешением для тех, чья вера поколебалась было после случая с моей кузиной. Теперь они могут радоваться, махинации дьявола выведены теперь наружу. В следующий раз, когда будут сжигать, энтузиазма будет ещё больше, — сказала она, глядя не на меня, а на стену.

— Вы чересчур суровы сеньорита.

— Нет, я только указываю на вашу справедливость.

— Так ли? Я очень рад слышать это от вас. Это заставляет меня идти далее по тому пути, на который я ступил, — ответил я, раздражаясь. — В Мадриде с удовольствием узнают о том, что сожгли одну-другую ведьму, но с ещё большим удовольствием принимают известия о том, что сожгли еретиков, особенно богатых. Там рассуждают так: всеправедный Господь не может потерпеть, чтобы кто-нибудь, отбившись от истинной веры, обладал богатством в то самое время, когда добрые католики умирают с голоду. Своим богатством такой человек, очевидно, обязан дьяволу, и будет самым святым делом взять у него это богатство, а его самого сжечь. Боюсь, что, с этой точки зрения, меня считают слишком мягким и будут за это меня преследовать. Это было совершенно верно.

— Лично я совершенно равнодушен к подобного рода вещам, — продолжал я, — и готов был бы разрешить каждому молиться по-своему, если только он не беспокоит своих соседей. Что касается меня, то я даже люблю еретиков — между ними попадаются отличные люди. Но в Мадриде думают иначе. Там ждут, что я