Рынок начинался со стихийного торжища – товар выставляли в ведрах, выкладывали на ящики, а то и просто на землю, подстелив рогожу. Сидела бабка с мешком тыквенных семечек. Рядом шустрый малый передвигал по дощечке колпачки. Постукивал деревянный шарик. «Наперсточник», – хмыкнул про себя Юрка. За суетливыми руками следили двое мальчишек и парень постарше, этот все трогал заколотый булавкой пиджачный карман. Дальше пристроилась гадалка. Разложив на цветастом платке карты, она толковала что-то девушке в ситцевом платье. Девушка сидела на корточках, собрав у щиколоток подол, и неотрывно смотрела на потертые картинки. Тощий пацан продавал самодельные зажигалки, к ним приценивался мужчина в засаленной кепке.

– Ну-ка, – услышал Юрка и оглянулся.

К наперсточнику подошли трое – в новых сапогах, хороших рубашках. За спинами у них висели винтовки, а повыше локтя белели повязки с молниями.

– Давай, ставлю, – сказал один и положил на ящик помятую красно-синюю купюру. – Чего застыл, крути!

Тот, что помоложе, запустил лапу в мешок с семечками.

– Цыц, бабка! – шикнул лениво.

«Полицаи», – вспомнил из книжек Юрка и торопливо нырнул в толпу.

Людской поток притиснул его к прилавкам. Что тут только не продавалось: поношенная одежда и обувь, овощи, катушки с нитками, деревянные ложки и жестяные подстаканники, свечи явно не заводской отливки. Соль, завязанная в крохотные тряпочки. Мука – по полстакана. Гречка и перловка на вес. Странные темные лепешки поштучно. Торговала ими старуха в мужском жилете поверх платья. Юрка разобрал из ее выкриков, что лепешки из пырея, и удивился – это же трава. Но расходились они бойко, за менку старуха давала пару. Между рядами ходили покупатели, многие с вещами, выменивая их без денег на еду. Юрка напряженно прислушивался, пытаясь перестроиться на чужой язык, и вскоре уже понимал свободно.

– …постирала, он и дал консерву. Чего не взять-то? А Венька мой нос крутит, не буду есть, и все тут!

– …девять пробило, я уж думала…

– Эй, паря, карман береги!

– …новый. Два раза всего надел. Вот, и подклад целый. Ты глянь.

– Свели корову, изверги.

– …аккурат у Седой балки. Генерал ихний ехал, его подчистую разнесло. Одна фурага осталась, на елку ее закинуло.

Юрка остановился и сделал вид, что разглядывает выложенное на ящик барахло: винтики, ржавые гвозди, шарикоподшипники, ключи без замков. Старик, что предлагал это, говорил парню лет восемнадцати:

– Сунулись в лес, а их из пулемета. Вот так.

– Дед Пегаш, а ты не брешешь?

– Тьфу на тебя! Не хочешь, не верь.

Парень придвинулся ближе.

– Да мне ж не просто так, я уйти хочу, понимаешь?

Дед цыкнул на него и посмотрел на Юрку.

– Берешь чего?

Юрка мотнул головой.

Он бродил до вечера, глотая слюну, когда доносились запахи съестного. Много что услышал: про комендантский час, расстрелы в Белом карьере, хамство расквартированных солдат, какую-то Мрицу, которую снова возили в комендатуру, и что «девка догуляется, вернутся наши, ноги-то ей повыдергают». Но про сына подполковника Натадинеля – ни слова.

Из города выбрался уже в сумерках. Как шел обратно, не помнил. Ноги гудели. Подташнивало от голода.

Окна интерната отражали ночное небо, и Юрка плюнул с досады. Он все-таки надеялся, что Егор вернулся. Постоял, прислушиваясь: может, Натадинель внутри, но боится зажигать лампы? Нет, тишина, только лес шелестит. От холодного ветра кожа взялась гусиной шкурой. Юрка переступил и вздрогнул от резкого звука – под кроссовкой хрустнул сучок. Крикнула птица, метнулась тенью над головой.

Заходить в темное здание было страшно.

Юрка обошел строение, держась поближе к опушке. С трудом нашел тайник. Стараясь не шуметь, раскидал ветки и сразу же натянул ветровку, застегнув «молнию» под горло. Теплота начала медленно обволакивать тело. Юрка оглянулся на интернат и решил: переночует здесь.

Поужинал пловом из банки. Сунул мешок под голову, укрылся Егоровым камуфляжем и моментально уснул, как провалился.

Хельга смеялась. Прибой бросался к ней, словно пес, встретивший любимого хозяина, тянулся пенным языком к лицу, урчал и скребся у ног. Рубаха и штаны у девушки намокли. Дан поежился, глядя на поморку: вода была ледяной. В здешних краях уже наступила осень, и низкорослые деревца обметало желтым. Низко висящее за спиной солнце почти не грело.

– Твои шуточки? – спросил Дан.

Хельга непонимающе посмотрела на него. Капли дрожали на волосах и ресницах, блестели на коже.

– Ты же хотела море. Нарочно сюда привела?

– Нет, это ты хотел того человека! – рассердилась Хельга.

Вейн глянул вверх, на деревушку, лепившуюся к каменистому берегу. От нее к воде спускалось множество тропок, начинаясь у каждого подворья.

– Пойдем. – Он примирительно обнял Хельгу, но девушка вырвалась и первая легко взбежала по склону.

Поселение было из тех, в котором долгое время жили одной думкой – прокормиться – и не замахивались на большее. Однако в последние годы начали богатеть: дома подновили, кое-где высились новые срубы. Пахло рыбой – свежепойманной, соленой, копченой – и древесиной.

Крепкая молодуха в такой же, как у Хельги, рубахе улыбнулась Дану. Проклюнулись на щеках ямочки, блеснули крупные зубы. На могучем плече девахи лежало коромысло. Ведра плыли над землей, не роняя ни капли.

– Вечер добрый. Не подскажете, где постоялый двор? Или, может, кто переночевать пустит?

– А наверх идите, – певуче ответила молодуха и махнула рукой вдоль улицы. – Дядька Стешен гостей принимает. Крашену вывеску увидите.

– Благодарю.

Хельга фыркнула, когда Дан учтиво наклонил голову.

Улица карабкалась в гору, плавно заворачивая вдоль берега. Было шумно – с полдесятка мужиков разбирали старую избушку. Рядом высился новый дом, на крепком фундаменте, с четырьмя окнами по фасаду. Мужики с любопытством посмотрели на пришлых и громко обменялись мнениями:

– Не купцы.

– А кто, дядька, вейны?

– Ну, особливо баба.

Мужики заржали, и Хельга раздраженно прошипела:

– Вот так и у нас. Братья насмехались, а отец за ремень хватался, дурь из меня выбить. Даже просватать хотел куда подальше. Где не спрознали еще, что дочь у него полоумная.

Вывеска, намалеванная в два цвета – желтый и зеленый, – виднелась издалека. Она заманивала жареной рыбиной и пышно взбитой подушкой.

– Стол и постель, – вслух расшифровал Дан.

Вошли в полутемный зал, переделанный из горницы и спальни – сохранились каменные выступы, бывшие когда-то стенами, и возвышение, на которое поморцы стелют перины. Сейчас помост закрыли плетеными ковриками, а посреди комнаты поставили два стола с длинными лавками. По ту сторону печи кто-то громыхал чугунками.