Дюба несколько растерянно похлопал глазами. Он вдруг всё понял. И про неприятное чувство, похожее на дежавю, тоже. Но женщина шла сюда, других комнат в этом дальнем закутке дома просто не было. Уж непонятно, что ей тут понадобилось, возможно, вернулась за своим вязанием.

Дюба двинулся вперёд – диван для того, чтобы за ним спрятаться, явно не годился. Двери шкафа раскрылись с протяжным стоном. Забираясь внутрь, он попытался не думать, насколько сейчас смахивает на опереточного героя. Поискал пальцами, за что ухватить дверцу с внутренней стороны, чтобы прикрыть за собой, обнаружил выступ замкового механизма, совсем небольшой, и пальцы сперва соскользнули, вторая попытка оказалась удачней. Он потянул на себя дверцу в тот момент, когда поющая женщина вошла в комнату. Дюба замер. С предательским стоном дверца отъехала назад, не больше чем на пару сантиметров, и остановилась. Заныла снова. Дюба стоял за старыми зимними вещами, и его ноздри, пожалуй, впервые после армейской службы, щекотал запах нафталина. Но не только. Сладковато-тошнотворный, который он узнал и даже успел изумиться: оказывается, во снах, или это только в ночных кошмарах, нам тоже снятся запахи, которых мы не помним. Тяжёлые удушающие пары безнадёги, которые давят на грудь, лишая даже надежды на какую-либо радость; так в самых дурных снах, наверное, пахнут тоскливые взгляды ночных существ, похожих на уродливых птиц. Это запахи плохого, и мы забываем о них до тех пор, пока дурные сны, прорвавшись в явь, не настигают нас.

Снова скрипнув, дверца шкафа качнулась. В образовавшуюся щель Дюба мог видеть большую часть помещения. Женщина стояла напротив и смотрела на шкаф. Затем поморщилась, взяла с дивана своё вязание и вышла из комнаты. Дюба сглотнул. Всё ещё не шевелясь, скосил взгляд в другой край шкафа, в пахнущую нафталином темноту. Нет здесь никого. Он один в этом шкафу, не было никакого тихого, приглушённо-злобного ворчания, ничего не таится в темноте.

Женщина вдруг вернулась. Теперь наушники висели у неё на шее. Постояла и спросила:

– Здесь есть кто-то? – когда она подпевала плееру, голос звучал по-другому; удивительно – её голос оказался совсем юным. – Вы меня пугаете.

Ещё чуть-чуть постояла, повернулась и покинула комнату. Но теперь заперев за собой дверь на ключ.

Совсем тихий, наверное, подброшенный Дюбиным воображением звук, похожий на капризное хныканье. И тут же злобное ворчание стало нарастать, словно пропитанная нафталином тьма пошевелилась. Дюба выставил перед собой костыль, быстро распахнул дверцу и выбрался наружу. Тут же обернулся, глядя на шкаф, костылём плотно закрыл дверцу.

Тишина. Дюба поморщился. Абсолютная полная тишина, и яркий день за окнами. Всё-таки совсем башка у него едет. Тревоги и беспокойство алкаша. Только…

Чуть склонив голову, Дюба смотрел на шкаф. Его лицо застыло, а потом дёрнулась правая щека. Он уже видел этот шкаф. Не спутать. Дежавю здесь ни при чём. Как такое возможно и какому показываться психиатру, Дюба не знал. Потому что видел его во сне, в дурном, плохом, ночном кошмаре. Именно в этом шкафу, злобно озираясь, что-то искал, копался карлик с лицом ангела. Если, конечно, лица ангелов могут гореть такой ненавистью.

Было кое-что ещё. Эта чёртова фотографическая память… Дюба ведь уже понял и это. Залез в карман и достал найденный на полу медальон. Положил на ладонь и раскрыл сердечко, чей-то памятный артефакт, возможно, давно угасшей любви. Дети на фотографии были прекрасны, от их лиц лился нежный свет. И даже казалось невероятным, что эти, словно воплощающие чистоту и невинность, лица может исказить подобная злоба. Дюба смотрел на раскрытое сердечко: у детей были лица ангелов. Тех самых, из сна. Дюбе стало страшно.

– Вот сукин сын, – произнёс Простак, глядя на экран телевизора. – Что ж он творит-то?

Умник тоже смотрел телевизор. Только что на канале «РБК» закончилось интервью Форели. Хотя эта новость уже появилась в его блоге и в «Твиттере». Писатель бы абсолютно расслаблен и казался, скорее, довольным. В студии ещё присутствовал продюсер сериала «163», на сегодняшний момент, один из лучших в стране. Он улыбался и выразил осторожную надежду, что озвученное решение ещё может быть не окончательным. Форель устроил представление. Чёртов позёр притащил с собой часть рукописи, главу «Полёт супергероя», заявив, что это лучшее из написанного им о Телефонисте. А потом заявил, что проект «Телефонист» закрывается. И он больше не напишет ни строчки на эту тему.

– Значит, не хочешь сотрудничать?! – сухо вопросил Умник у экрана телевизора. Лёгкую интонацию угрозы в голосе коллеги Простак счёл, в принципе, уместной. – Своеобразный ответ на нашу просьбу. Он вообще своеобразный малый.

Далее Форель уверил всех, что недавний прямой эфир в известной социальной сети, озаглавленный как «Аквариум», не имеет никакого отношения к его тексту.

– Он врё-ёт, – протянул Умник, закладывая руки в карманы брюк.

Простак поморщился. Дальше посыпались вопросы о создавшихся обстоятельствах, о которых и так все знали, об ответственности писателя и прочая литературщина. Вся эта болтовня Простака не особо интересовала. Тема неустоек, которые писатель готов был выплатить из собственного кармана, вызвала его больший, хоть и по-прежнему вялый интерес. Простак думал. Форель для чего-то несколько раз возвращался к имени галериста, куратора его выставки, Ольги Орловой. Умник посмотрел на коллегу: если писатель таким образом вздумал дразнить сенатора Орлова, то он либо окончательно рехнулся, либо…

– Чего ж ты так подставляешься-то, голубь наш? – заметил Умник. – Или угрожать вздумал?!

Но Простак лишь отмахнулся от реплики коллеги. В довершение ко всему Форель демонстративно, перед камерой, не меняясь в лице, порвал эту лучшую, с его слов, главу о Телефонисте. И одарил камеру счастливой улыбкой.

– Клоун, – бросил Умник. Он был недоволен. Он был очень недоволен.

– Что ж, позиция ясна. Хотя вы только что очень расстроили ваших читателей. И зрителей, – подвёл итог ведущий, обращаясь к писателю. – Но вряд ли вас за это кто-нибудь осудит. Теперь слово за органами правопорядка.

Получилось двусмысленно. Эта клоунада была неплохо срежиссирована. В заключение ещё раз выразили надежду, что компромисс всё-таки ещё может быть найден.

– Задёргался, голубь, – прокомментировал Умник. Его бесцветные глаза сейчас казались холоднее, чем обычно. – Заволновался.

– Сукин сын, – Простак дёрнул головой и как-то странно улыбнулся.

Умник, быстро отвернувшись от экрана телевизора, посмотрел на него и спросил:

– Как ты считаешь, он хотя бы в мыслях допускает?

– Что?

– Ну, например, что невзирая на все алиби, – эта холодная ироничная издёвка в голосе коллеги была хорошо знакома Простаку, – это может быть он. Интересно, как он с этим спит?

Простак снова поморщился и неожиданно весело сказал:

– Слышь, брателло, если ты спишь с женой Орлова, то у тебя со сном полный порядок, – хихикнул. – Можешь быть спокоен! – заверил он Умника. Вздохнул, отвернулся и, глядя в стену, добавил: – Что ж ты, сукин сын, творишь?