Де Голль был прав лишь отчасти, но часть эта, с британской точки зрения, имела наибольшее значение. По своей истории и интересам Великобритания и в самом деле была принципиально иным национальным государством, чем те, которые участвовали в строительстве)) Европы. Следовало бы еще добавить, поскольку сам де Голль не мог сделать этого, что экономические различия — далеко не все. Богатая история непрерывного конституционного развития Великобритании, уважение к своим общественным институтам, честность ее политиков и неподкупность ее судей, тот факт, что со времен норманнского завоевания на ее землю не ступала нога окупанта, и то, что ни нацизм, ни коммунизм не смогли установить контроль над ее политической жизнью, — вот что отличает Великобританию от континентальной Европы. Но, повторяю, генерал был прав ровно настолько, насколько позволяла его гордость: Великобритания действительно иная. Именно поэтому у нее периодически возникают разногласия с другими европейскими странами, несмотря на все усилия британских политиков.

Де Голль, однако, ошибался в другом. Он полагал, что его собственную принципиальную и патриотичную, временами необоснованную и вздорную, политику отстаивания национальных интересов Франции продолжат преемники. Он искренне верил в Еигоре йез еШз — Европу суверенных государств. Увы, конечным пунктом, к которому идет европоезд, является федерализм, а не голлизм.

Французское вето на вступление Великобритании в Общий рынок казалось в свое время тяжелым ударом. В стране практически не было тех — даже среди сомневающихся в выгодах вступления, — кто считал, что де Голль прав. Его выходку называли ребяческой, оскорбительной и иррациональной. Но после того как первоначальная досада прошла, желание присоединиться к Общему рынку охватило британских политиков с еще большей силой. Возникал даже вопрос, а не является ли столь решительный отказ де Голля свидетельством выгод, которые дает членство. Знал ли он нечто такое, о чем прежние британские руководители не догадывались? В конечном итоге лейбористское правительство Гарольда Вильсона подало в 1967 году новое заявление, которое опять было отвергнуто Францией.

Я стала членом парламента в результате всеобщих выборов 1959 года, поэтому могу судить об этих событиях если не как эксперт, то уж точно как знающий человек. В те времена я полностью разделяла господствовавшее тогда убеждение, что вступление в ЕЭС на любых предложенных условиях было необходимым с точки зрения британских национальных, особенно экономических, интересов. Я также считала очень важным сохранение связей с Содружеством и выполнение наших обязательств перед ним. Как и всем, кто преклонялся перед Реджи Модлингом[312], архитектором Европейской ассоциации свободной торговли (ЕАСТ), мне казалось, что заслуги этой организации серьезно недооцениваются. И все же я была за вступление в Общий рынок.

Тед Хит, который сменил Реджи Модлинга на посту лидера Консервативной партии в 1965 году (в его поддержку голосовала и я), был убежденным евро-энтузиастом. Походивший в чем-то на Макмиллана, еще более пылкий, но, пожалуй, менее тактичный, он вынес из опыта своей службы во время войны глубокое убеждение в том, что единство Европы жизненно важно для мира и процветания. В случае победы Теда на всеобщих выборах Великобритания наверняка стала бы добиваться вступления в Общий рынок с еще большим упорством. А с учетом того, что в 1969 году де Голль уступил место президента Жоржу Помпиду, вступление неожиданно стало вполне возможным.

Когда в январе 1973 года Великобритании наконец удалось вступить в Европейское экономическое сообщество, я, как министр образования, входила в состав кабинета. Тогда это решение по-прежнему виделось мне как необходимое и правильное. Мы ясно понимали, что условия, в частности в сферах рыболовства и сельского хозяйства, были для нас не слишком выгодны. Однако более широкие экономические преимущества, казалось, перевешивают недостатки. Прежде всего, нам нужно было прорвать европейскую тарифную стену и получить возможность свободно продавать свои товары на рынках «шестерки» с их 190 миллионами потребителей.

Силы, которые продолжали толкать Европу совсем в другом направлении, оказались на деле намного серьезнее, чем мы предполагали. Боюсь, что с нынешней точки зрения мы были немного наивными. Однако это не может служить оправданием, поскольку нас предупреждали. Оглядываясь назад, понимаешь: Инок Пауэлл, твердивший в течение тех лет о том, что вступление в Общий рынок влечет за собой в конечном итоге не решение экономических проблем, а недопустимую потерю суверенитета, был абсолютно прав[313].

Наиболее весомым доводом в пользу вступления в ЕЭС, как я уже отмечала, был доступ на европейские рынки. В те дни, задолго до Уругвайского раунда переговоров в рамках ГАТТ х и 90x годов, результатом которого стало значительное снижение тарифов во всем мире, средний уровень внешних европейских тарифов составлял 12 %. Поэтому, пока Великобритания находилась вне Европейского таможенного союза, ее торговля наталкивалась на серьезные препятствия. Все остальные выгоды, на которые обычно ссылались, даже тогда выглядели намного туманнее. Говорили, например, что наша промышленность станет более эффективной, поскольку острая конкуренция внутри Общего рынка поможет избавиться от практики ограничений и ослабит обструкцию со стороны профсоюзов. На практике эти выгоды так и не материализовались: после вступления в ЕЭС ситуация в британской промышленности осложнилась как никогда раньше.

Возникает вопрос: почему же тогда плюсы и минусы вступления не были рассмотрены более внимательно и взвешены более тщательно? Этого не произошло, как мне теперь представляется, по трем основным причинам. Во-первых, как ясно видно из официальных документов, выпущенных в то время, те, кто непосредственно отвечал за переговоры, считали какие-либо дебаты неуместными. Основа, на которой присоединилась Великобритания, не оставляла нам шансов что-либо изменить в Европе: мы должны были согласиться на то, что нам предложили. Покойный сэр Кон (УНейлл так писал о переговорах 1970–1972 годов в своем отчете:

…Наши переговоры в целом были частными, несущественными и второстепенными. Развитие событий в 1969 и 1970 годах дало шанс, а это было важнее, чем сами переговоры. Значение имели лишь вступление в Сообщество и возврат нашей позиции, позволяющей быть в центре европейских дел, которую мы утратили в 1958 году. Обсуждались только средства достижения этой цели и приемлемость цены. Переговоры, таким образом, касались Сообщества в том виде, в каком оно предстало перед нами, каким оно оказалось. Его политика не была существенной для нас, хотя многие ее аспекты вызывали протест[314].