— Савиньяка? — Когда Катари переставала понимать, королева исчезала. Ледяная звезда становилась незабудкой на озерном берегу. Это случалось часто, слишком часто для регента обезумевшего королевства. — Ты так смотришь… Мне страшно, когда на меня так смотрят.

— Не бойся… Я ведь люблю тебя. Два месяца — это недолго. Мы уедем и забудем прошлое… Оба… И пусть они делают что хотят, нам нет до них дела!

Через два месяца она освободится и от регентства, и от долга перед Фердинандом… Пусть с ребенком Оллара носятся няньки и кормилицы, Катари вернется в родные сады и встретит счастье, в которое перестала верить…

— Нам? Ты сказал: «нам»?

— Мне. Мне нет дело ни до чего, кроме тебя… Кроме любви.

— Я боюсь любви, — прошептала она, — именно любви… Ненависть, жадность, зависть, они могут убить. Это не страшно, но любовь, она ранит… И с этой раной нужно жить. Годы… Ты говорил про Савиньяков или я опять все перепутала?

— Да. — Он не станет говорить о любви, пока она не позволит, он будет просто служить своей королеве. — Настоящий граф не Лионель, а Эмиль. Ты можешь исправить эту гнусность.

— Эмиль — граф Лэкдеми и наследник Савиньяка, — взгляд королевы стал еще беспомощней, — я не понимаю…

— Арлетта Рафиано обманом лишила Эмиля титула в пользу Лионеля, — торопливо объяснил Дик, — ведь он — Рафиано. По родимому пятну и по душе, но это неправильно. Ты должна это помнить — твоей матери дела Арлетты стоили жизни.

— Мама умерла от сердечной болезни, — тонкая рука растерянно прикоснулась ко лбу, — это у нас в роду… Отцы, мужья, сыновья воюют, жены, матери, сестры ждут. Ожидание беды надежней яда. Намного…

— Ты не знала, что Арлетта Рафиано вышла замуж из-за титула и не любила мужа?

— Нет. Тебе это рассказали в Лаик? Ты ведь был там вместе с Арно-младшим…

— Я… Твоя матушка вела дневник.

— Вела. — Катари с ужасом посмотрела на все еще лежащее у нее на коленях письмо. — Я ведь тоже писала… В юности. Сонеты о святом Алане, о Женевьев… Чудо, что никто их не понял.

— Ты вернешь Эмилю титул?

— Он просил тебя поговорить со мной? Создатель, какая же я глупая, вы же не виделись больше года! Эмилю проще поговорить с Алвой.

— Эмиль мне ничего не писал и не говорил… Я… Я считаю, что графиня Савиньяк поступила подло.

— Ты ведь даже не знаешь, правда это или ложь… Про меня слишком много лгали, чтобы я поверила сплетне о другой женщине.

— Эр Август говорит только то, что знает.

— Так это сказал Штанцлер? — переспросила Катари и вздохнула. — Что ж, у него есть повод не любить Арлетту Савиньяк, но она не так плоха, как ему кажется… Как плоха в глазах отвергнутого мужчины отвергшая его женщина. Он где-то услышал и поверил. Так ему легче.

— Почему? — Неужели эр Август был влюблен в Арлетту Савиньяк? Эр Август?!

Катарина скомкала письмо.

— Мама много рассказывала о своей юности, но лучше спроси эра Августа, почему он не женился. И почему… он так восхищается Борном. Его ответ не будет сплетней. В отличие от дневника, который мог открыть любой и в котором я рисовала жеребят и маки. Маки Эпинэ… Ты их еще увидишь, а заступаться за Эмиля не надо. Есть два брата-маршала. Идет война. Она рассудит, кто из них достойней. Она и конец Круга…

Катарина поднялась со звоном часов на башне. Пять часов пополудни. Конец аудиенции. Нет, не конец! Он еще поцелует ей руку.

1

Почему в вишневом Дораке половина трактирщиков малевала на вывесках всевозможных овец, ягнят и баранов, Марсель не понимал никогда. Это казалось глупым даже глубокой осенью, а уж когда цвели сады… Дорогу заметало теплой нежной метелью, по обе стороны громоздились живые бело-розовые облака, в которых самозабвенно пело, чирикало и щебетало. Сам Марсель тоже чувствовал себя полным Котиком. Хотелось безудержно крутить несуществующим хвостом, носиться кругами среди доцветающих вишен, от избытка чувства бросаясь на грудь всем хорошим людям с твердым намереньем немедленно облизать.

Наследник Валмонов был не одинок. Жизни радовались все, от ярких, как свежие желтки, одуванчиков до последней водовозной клячи. Неистовость ворвавшейся наконец в Талиг весны обостряла чувства до предела. В ущерб мыслям. Думать не хотелось совершенно, особенно о неприятном. Зачем делать то, что за тебя сделает тот же Ворон?

Герцога весна, похоже, не занимала, хотя ему и нравилось подставлять солнцу лицо. Ночные посиделки в развалинах явно пошли маршалу на пользу, а Марселю, по крайней мере, не навредили.

Виконт благополучно проспал все интересное, если оно, разумеется, было, и проснулся от зверского холода, когда лежащее на колоннах небо из черного стало темно-синим. Обошлось даже без насморка — руины и впрямь обладали целебной силой. Алва, тот вообще вышел из них самостоятельно и впредь в посторонней помощи не нуждался. Он то ехал в середине разросшегося за счет перехваченного разъезда отряда, то, передыхая, забирался в раздобытую адуанами повозку — правда, все реже. Разговаривал герцог мало, предпочитая усиленно размышлять. Ему не мешали. Адуаны — из благоговения, а Марсель не собирался портить себе настроение, по крайней мере до «Барана», где поджидали новости, немалый запас «Крови» и вытребованные еще зимой гитара и лютня. Ну а девицы в Дораке имелись свои, прехорошенькие и цветущие не хуже вишен.

Пребывавший в самом благодушном из своих расположений духа виконт труси́л рядом с Шеманталем, сочиняя в уме очередное послание в Фельп. Там, видимо, набирали цвет розы, но напоминать Франческе о данном обстоятельстве было бы слишком банально. Сады расступились, галантно пропуская веселую речку, за которой потянулись луга, но рукава виконта и гриву его коня еще долго украшали белые лепестки. «Теплым снегом минувшего счастья». Пришедшая в голову строчка потянула другую. Стихосложение завладело мыслями, но не настолько, чтобы не услышать стук копыт. Кто-то, пока невидимый, гнал навстречу коня. Галопом. Конечно, он мог делать это от избытка весенних чувств… Рука виконта сама метнулась к ольстрам, губы, тоже сами, успели прошептать «конь тревоги летит средь цветущих дерев». На белую от солнца дорогу легли настороженные тени. Адуаны изготовились к встрече не хуже Марселя.

Из скрывавших поворот высоких кустов вынырнул всадник. Увидев кавалькаду, он резко осадил лошадь, поднес руку к глазам и двинулся вперед уже рысью.

— Базиль, — удовлетворенно произнес Шеманталь. Валме в порядке исключения промолчал. Там, откуда возвращался Базиль, все должно быть в порядке. Все? С убившего Фердинанда разговора минуло двадцать три дня. Если на шестнадцатый день в Валмоне что-то провалилось, самое время узнать…

Марсель поправил шляпу, под копыта упала пара вишенных снежинок. Базиль был уже близко. Он искал кого-то глазами. Не Марселя и не Шеманталя, значит, маршала. Похоже, это всего-навсего война, мориски разнесли еще что-нибудь… Да хоть всю Гайифу с Агарией в придачу!