Замминистра распоряжается: портрет снять. Об этом сообщают Симонову. Тот приходит спокойный, просит фотографию стенда 1930 года, начинает сверять каждый экспонат и говорит:

— Вот здесь портрет Лили Юрьевны, а у вас его нет. Мы не можем нарушать волю поэта.

Фотопортрет водружается на место.

И так несколько раз: визит замминистра — Л. Ю. Брик снимают. Вызванный опять Симонов ее возвращает на то место, которое предоставил ей Маяковский. И в конце концов поэт — со своим доверенным лицом Симоновым — настаивают на своем. Начальство капитулирует. Для того времени — редкий случай»[530].

Кстати, тот же Паперный вспоминал, как издевался над Лилей новый директор музея Маяковского Владимир Макаров:

«Однажды, придя к Лиле Юрьевне, я сразу почувствовал: она чем-то удручена, подавлена, хотя она и старалась этого не выдать. Я спросил: не случилось ли чего? В ответ она взяла со стола бумагу и прочитала вслух — тихим, напряженным голосом. Это было письмо В. Макарова. Он писал ей, что, живя с Маяковским, она наверняка получала от поэта дорогие подарки. Тон письма был одновременно развязным и требовательным. Лиле Юрьевне предлагалось все подаренные ей драгоценности сдать в музей.

Трудно придумать что-нибудь более оскорбительное: мы, мол, не знаем, что дарил Вам поэт, но что бы он ни дарил Вам лично — не пытайтесь утаить это от государства»[531].

Забавно, что в период сусловской травли Лиля умудрилась снова поцапаться со своим старинным недругом Виктором Шкловским. Шкловский называл это «второй ссорой» (первая, как мы помним, предшествовала расколу ЛЕФа и вертелась вокруг «домохозяйки»). Так вот, когда вышел 65-й том «Литературного наследства» «Новое о Маяковском» с интимными письмами поэта Лиле, Шкловский явился на дискуссию в редакцию журнала «Октябрь» и как бы примкнул к осуждающим. «Сокрушался, — излагает Бенедикт Сарнов, — что Маяковский представлен в ней (переписке. — А. Г.) мало что говорящими уму и сердцу читателя короткими записочками. Сказал даже, что, напечатанные с комментариями в академическом томе, записочки эти “изменили свой жанр и тем самым стали художественно неправдивыми”. А в заключение посетовал, что в томе не напечатано “большое письмо Маяковского о поэзии. Оно осветило бы записочки”».

Особенно возмутила Лилю Юрьевну именно последняя фраза, поскольку это «большое письмо Маяковского о поэзии» существовало исключительно в воображении Виктора Борисовича.

Вскоре после этого выступления Шкловского на страницах журнала Лиля Юрьевна получила от него послание:

«Факт есть факт. Письма не существует и не было. Мне жалко, что я ошибся и обидел тебя.

Новых друзей не будет. Нового горя, равного для нас тому, что мы видали, — не будет.

Прости меня.

Я стар. Пишу о Толстом и жалуюсь через него на вечную несправедливость всех людей.

Прости меня»[532].

Письмо было отправлено в июле 1962 года, а в 1966-м, когда вышла статья Лили о Маяковском и Достоевском, а следом и совместный канкан Воронцова и Колоскова в «Известиях», Бенедикт Сарнов пил чай у Шкловских. Тут раздался звонок в дверь — принесли вечернюю почту. Б. Сарнов вспоминал:

«Никаких сенсаций мы не ждали, и я переворачивал газетные листы без особого интереса. На этот раз, однако, интересное нашлось. Это была реплика, изничтожающая опубликованную незадолго до того (в сентябрьском номере “Вопросов литературы”) статью Л. Ю. Брик “Предложение исследователям” (так в журнале озаглавили отрывок из ее воспоминаний, в котором она размышляла о Маяковском и Достоевском). К публикации этой я был слегка причастен (Л. Ю. советовалась со мной и Л. Лазаревым (сотрудник, впоследствии главный редактор «Вопросов литературы». — А. Г.), какие главы ее воспоминаний лучше подойдут для журнала) и поэтому злобную реплику, подписанную именами всё тех же двух мерзавцев, читал с особым интересом. Бегло проглядев про себя, прочел ее вслух. Ждал, что скажет Виктор Борисович. Хотя что тут, собственно, можно было сказать? Разве только найти какое-нибудь новое крепкое словцо для выражения общего нашего отношения к авторам гнусной статейки. Ведь кто бы там что ни говорил, а во всей мировой литературе не было другой женщины (кроме, может быть, Беатриче), имя которой так прочно, навеки срослось бы с именем великого поэта, ей одной посвятившего “стихов и страстей лавину”.

Но реакция Шкловского оказалась непредсказуемой:

— Ну вот, теперь, значит, она хочет сказать, что жила не только с Маяковским, но и с Достоевским.

Как видите, отношения были, мягко говоря, непростые. В сущности, даже враждебные»[533].

Вообще, несмотря на всю гнусность партийной кампании, можно понять и сестру Маяковского. Если уж Фаине Раневской было жаль его — не сильно любимого добытчика и карманного поэта богемной супружеской пары, то что уж говорить о ближайших родственниках. Сборник «Маяковский в воспоминаниях родных и друзей», в котором были напечатаны разоблачения художницы Елизаветы Лавинской, вышел как раз под редакцией Людмилы Маяковской и Колоскова в 1968 году. В последние, тяжелые годы художница очень сблизилась с сестрой поэта, а о первой встрече с ней (на даче в Пушкине) вспоминала так:

«Я оказалась рядом с Людмилой Владимировной, с которой, как это ни странно, раньше не встречалась. А странного, по существу, тут ничего не было. Лиля Юрьевна создала вокруг Маяковских такую атмосферу, что из лефовцев и тех людей, которые были вокруг ЛЕФа, той семьей никто не интересовался. Лиля Юрьевна с полушутливым вздохом говорила: “Ой, товарищи, завтра, пожалуйста, никто не приходите: будет адская скука — будут Володины родственники”.

И вот этой невероятной “адской скукой” накрепко обвивались Александра Алексеевна, Людмила Владимировна и Оля. Лиля Юрьевна в тот период их никогда не ругала, а говорила: “Они все очень и очень милые, но такие неинтересные, и разговаривать с ними абсолютно не о чем”.

Брик своим авторитетным молчанием поддерживал эту характеристику, а его ироническая улыбочка, приподнятые брови как бы говорили: “Что ж делать, хоть и неприятно, но, раз мама и сестры имеются, ради Володи придется отдать дань ‘пережиткам’, принеся себя в жертву скуке”»[534].

Олегу Смоле, спросившему об этой публикации Лавинской, Лиля ответила сдержанно: «Она художник. Из ближайшего окружения сестры Маяковского. Писала свои воспоминания где-то во второй половине 40-х годов, будучи психически больной, в больнице, писала в угоду сестре Маяковского, поскольку та оказывала какие-то услуги, помогала материально»[535].