Таким образом, повторимся, что нарочито жесткие меры в отношении эвакуированных и перемещенных лиц и членов их семей были продиктованы желанием высших военных властей отвести от себя ответственность за поражения на театре войны. Также свою роль сыграло обычное для российского «крапивного семени» отношение к простому человеку как к некой биологической субстанции, нежели как к гражданину страны. Ясно, что практически никогда чиновник не несет и минимума ответственности за надлом судьбы многих и многих простых людей. И национальность несчастного здесь не играет ведущей роли.

Другое дело, что военные власти, как, впрочем, и гражданские власти внутри страны, не различали действительных беженцев от депортированных и перемещенных лиц. Это верно, так как положение этих категорий российских (и австро-венгерских) подданных внутри Российской империи практически ничем не отличалось друг от друга: насильственное выселение, потеря имущества, произвол чиновников, гибель наиболее слабых членов семьи, принудительная работа в промышленности, сельском хозяйстве и т. д. О положении беженцев говорит доклад земского врача, сделанный в октябре месяце: «…Каждый, кто только имел возможность побывать среди беженцев, мог наблюдать необыкновенно высокий процент заболеваемости и смертности. Где простоял хотя бы короткое время обоз беженцев, там всегда оставлялся после них ряд могил, а некоторые из таких импровизированных кладбищ насчитывают сотни и больше крестов. Кроме разных инфекционных болезней, вплоть до холеры, жертвами которых падают беженцы, важное место занимают здесь заболевания от недостаточного питания».[440]

Что касается питания, то его вскоре пришлось организовывать военным властям, так как большая часть беженцев оставалась в пределах театра военных действий, подвластных Ставке. Получалось, что и без того надрывавшийся во имя снабжения Действующей армии русский железнодорожный транспорт стал перегружаться еще и заказами для беженцев. А ведь это (впредь до расселения какой-то части беженцев по внутренним губерниям) — более четырех миллионов человек, нуждавшихся в пропитании. Например, приказ по Западному фронту от 20 января 1916 года, посвященный беженцам, указывал, что «продовольственная помощь должна выдаваться исключительно только нуждающимся». Дневной паек: два фунта хлеба или фунт и сорок восемь золотников муки, двадцать четыре золотника крупы, пять золотников сала. Также полагалось двадцать четыре золотника овощей свежих, шесть золотников соли, ползолотника чая, шесть золотников сахару (фунт — 450 г, золотник — 4,2 г). Детям младше пяти лет — половинный паек.

Кроме того, продовольствование беженцев могло использоваться в качестве средства давления на них с целью производства необходимых для военного ведомства работ: «Тех беженцев и местных жителей, кои при трудоспособности и наличии для них подходящей работы будут отказываться от таковой, надлежит лишать пособий и помощи». Так, несмотря на несколько миллионов беженцев, Всероссийский союз для оказания помощи русским беженцам к концу 1916 года помогал только немногим более чем четыремстам тысячам адресатов.

Хуже всего, как представляется, было то обстоятельство, что у многих семей, подвергшихся депортации и выселению, в Вооруженных силах Российской империи служили мужчины. Многие из этих солдат были награждены за доблесть, проявленную в защите отечества. Каково им было знать, что их родные подверглись такому принуждению и произволу? Данная политика русской Ставки стала предтечей того психологически ненормального обстоятельства в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., когда дети предвоенных «врагов народа» столь же доблестно и геройски дрались с фашизмом, как и те люди, чьи родственники не подвергались репрессиям. В качестве характерного свидетельства можно привести письмо еврея, выселенного в Казань, в швейцарский Комитет помощи военнопленным евреям из России: «Я беженец Виленской губернии, откуда мы были выселены и абсолютно ничего не спасли из своего громадного движимого и недвижимого имущества… У меня на войне три сына, и все награждены военными георгиевскими крестами…».[441]

Разумеется, далеко не все высокопоставленные деятели одобряли проводившуюся Ставкой Верховного главнокомандования политику. Однако император Николай II не реагировал на эксцессы, все больше перераставшие в издевательство над здравым смыслом и человеческими судьбами. Представляется, дело не только и не столько в том, что царь одобрял действия великого князя Николая Николаевича. Скорее всего, вручив ведение войны в руки компетентных (по мнению самого императора) деятелей, Николай II, как то было вообще ему свойственно, отстранился от собственного влияния на эту проблематику. Но ведь дело в том, что данная проблема являлась глобальной: сотни тысяч разоренных и потерявших своих близких людей расселялись по стране. И не просто так расселялись: беженцев заставляли работать за нищенскую плату в сельском хозяйстве и промышленности, сетуя при этом на «лодырничанье» несчастных людей.

И наконец, что само собой разумеется, беженцы несли с собой в глубь Российской империи психологию маргиналов — людей, лишенных всего и вся, зачастую даже — части членов своих семей, погибших у них на руках во время передвижения. Влияние такого контингента на население страны, даже если помнить, что беженцы находились практически на самом «дне» социальной структуры, не могло не быть качественно негативным. В период Красной Смуты, начавшейся, разумеется, не после Октябрьского переворота, а сразу после падения монархии и прихода к власти оппозиционной буржуазии, начитавшейся книжек про западную демократию, но на деле абсолютно не способную управлять государством как системой, маргиналы станут играть первую скрипку в развитии российского революционного процесса.

Роль беженцев (в львиной своей доле — нерусских и неправославных), как и военнопленных («интернациональные» батальоны Красной Армии), в Великой Русской революции будет чрезвычайно велика, так как позволит рекрутировать в управленческий слой массу людей, озлобленно настроенных по отношению к России. И этими людьми были наводнены не только города, но и деревни, куда беженцев отправляли для работы на оборону. Д. И. Люкшин характеризует данное явление следующим образом: «К весне 1917 года легитимность большинства традиционных институтов империи вообще оказалась под вопросом, потому что носители традиции оказались либо в казармах, либо на заводах. Вместо них сельская местность заселялась доселе невиданными обитателями: пленными и беженцами, анклавы которых генерировали маргинальную субструктуру просто потому, что никакой другой продуцировать не могли».[442] Но кто наводнил маргиналами Россию? Разве не русская Ставка во главе с дядей царя?

Что они, эти не русские по своей национальности беженцы — поляки, немцы, евреи, украинцы, литовцы — должны были думать о русских властях? Что это как не готовый контингент для рекрутирования сотен тысяч людей в революцию? Как же можно было потом белогвардейцам — кадровым военным — удивляться тому потоку евреев, что сражались на стороне большевиков в глубине самой России вплоть до Сибири, а не, скажем, в Украине, когда она была отрезана германским нашествием в 1918 году, где евреи проживали массово до революции?