тревоги посланцев: им никак невозможно ждать, а келарь тянет и тянет.

Наконец, на третий день вечером келарь вызвал гонцов к себе и сказал, что говорил с царем об их деле.

— Но… темен лицом государь наш… не внял он моленьям моим, братие…

— Станем сами его просить! — страстно крикнул Слота и, забыв, что он в келарских покоях, тряхнул Никона за плечи, как, бывало, в Клементьеве, когда вместе выходили засевать свои суглинки. — Эй, Никонушко, айда в одночасье царя Василья о подмоге молить!

— Вымолим! — вспыхнул Никон и заговорил о том, как они со Слотой расскажут царю обо всем, что видели собственными глазами. Царь ужаснется, пожалеет народ — и повелит выслать отборное войско, одного вида которого враги испугаются и побегут, как зайцы от половодья.

Передохнув, Никон низко поклонился Авраамию.

— Просьма-прошу, отче Авраамие, подсоби нам к царю пройти… а?

Но Авраамий молчал. Его белая волосатая рука неторопливо играла нагрудным крестом. Нависшие веки скрывали его взгляд. Казалось, он что-то обдумывал, взвешивал, выбирал.

Гонцы ничего не могли понять и беспокойно переглядывались.

— Отче Авраамие, свет-надежа наша! — уже с мольбой обратился к келарю Никон. — Мешкать нам никак не можно — народ-ат страждает, отче! Не мешкай, отче, богом тебя молим!

— Ступайте, братие! — наконец, вымолвил Авраамий и поднялся с кресла, высокий и статный, с длинной седеющей бородой и строгим, важным лицом — такому бы только архимандритом быть и служить в Успенском соборе обедни в особо торжественные дни.

Так думал Никон, и надежда вдруг снова проснулась в его измученном ожиданием сердце.

Но келарь сказал, как и в прошлый раз:

— Идите с миром, позову вас.

Румяный служка опять настойчиво приглашал гонцов в трапезную.

— Дела-то не видно, зато нас будто гусей на закланье хотят закормить! — сердито проворчал Слота, садясь за длинный стол, который со всем своим обилием уже опостылел обоим гонцам: не стол, а ловушка!

Напротив гонцов за столом оказался пожилой поп в щегольской шелковой рясе, остроносый, с веселой кустистой бороденкой, с бойкими глазами, голосистый и разбитной, словно пирожник с Красной площади. Он назвался Иваном Зубовым, «пастырем из-под Москвы», который прибыл в столицу по своему делу.

То подшучивая, то соболезнуя, он выведал все у троицких гонцов, а потом начал уверять их, что в Москву они заявились совсем зря, что ничего у них не выйдет. Пусть лучше гонцы едут скорей обратно в свою осажденную крепость и пусть передадут воеводам и всем защитникам, что «преужасное кроволитье» можно прекратить в любой день. Ивану Зубову доподлинно известно, что «знаменитые паны» Лисовский и Сапега уже хотят мира и заключат его тотчас же, как только военные и церковные власти «святого Троицына града» протянут им руку примирения.

Шилов и Слота ошалело смотрели на бойкого попа: ни о чем подобном и речи не было, когда их посылали в Москву.

Ивана Зубова вдруг позвали к келарю, чему гонцы чрезвычайно изумились, а вскоре и забеспокоились: Ивана Зубова келарь не заставляет ждать, а им, облеченным доверием сотен людей, приходится все вымаливать у келаря — почему же это? Что же это такое?

Никон погрузился в безрадостные размышления, а вспыльчивый Слота встрял в беседу нескольких пожилых монахов и попросил разъяснить ему, что за путаницу несет бойкий поп Иван Зубов… Может быть, здесь, в Москве, известны такие дела, о которых гонцы еще не знают?

Монахи ответили, что они «люди божьи» и мирскими делами не занимаются. Только один маленький монашек с болезненным лицом сказал, что Иван Зубов уже не впервые здесь на подворье. Слышно, он много якшался с поляками, а теперь, как он сам однажды спьяну сболтнул, послан ходоком от Сапеги в Москву. Тогда же, спьяну, поп Иван Зубов хвастался, что ляхи «пожаловали» его в архиереи, что живет он в стане Сапеги «в почете и легкости» и даже имеет пригожую домовницу, которая заботится об его столе и добром здравии. Зачем Иван Зубов нынче приехал к келарю в Москву — про то монашку ничего не было известно.

Слота еле устоял на ногах — вот так открытие, вот так судьба! Посланцы осажденного града, оказалось, сидели за одним столом с ходоком Сапеги, которого здесь тоже принимали!

— Мыслимо ли такое дело? — и Никон в ужасе взмахнул короткими руками, а сердце его тоскливо застучало.

— Слышь, Петра, — взволнованно зашептал он, вспомнив величавую повадку келаря Палицына, — да, може, келарю и невдомек, что попишко сей подлый злыдень, сапегин прельститель? А, Петра?

Слота решительно тряхнул сивой головой.

— А коли так, надобно о том келаря упредить!

— Без зову к нему придем! — оживился Никон при мысли, что представится возможность опять поговорить с келарем об их кровном деле.

Но румяный келейник и близко не подпустил гонцов к покоям — келарь занят важными делами.

Авраамий Палицын сидел за своим дубовым стольцем и неторопливо писал ответ на послание польского гетмана Сапеги, переданное Иваном Зубовым.

Нынешнее послание Сапеги было особенно многозначительным и многообещающим.

Сапега просил Авраамия «царским словом» приехать в стан под Троицким монастырем, «чтобы землю умирити и кровь боле не лити». Приезд Авраамия Палицына сразу положил бы конец страшным битвам и всем происходящим от них несчастьям. Все польские полководцы бесконечно ценят «пресветлый ум и письменность» Авраамия Палицына и готовы отблагодарить его как и чем он только пожелает. Польским полководцам известно, что Авраамия Палицына на Москве не ценят. Он келарь, а ему давно пора бы стать архимандритом того же прославленного Троице-Сергиева монастыря. Польское панство на золотом блюде преподнесло бы ему звание архимандрита, и все преклонились бы перед ним. Далее в послании своем гетман Сапега уже везде называл Авраамия архимандритом, «князем русской церкви», «дивным светоносцем» и тому подобное.

Авраамий Палицын откинулся на спинку кресла и задумался.

Он и сам давно знает, что мог бы стать архимандритом Троице-Сергиева монастыря или даже еще выше. Царь Иван Васильевич, — не будь он к ночи помянут, — наслал на Аверкия Ивановича Палицына многие кары. Для сохранения жизни пришлось постричься в монахи — Аверкий Иванович, дворянский сын, стал Авраамием. Не помешай ему царь Иван Грозный, далеко бы пошел Аверкий Иванович, возвысился бы до ближнего боярина при дворце, владел бы огромными угодьями и животами и был бы одним из тех, на ком стоит государство русское. Впрочем, и в монашестве он мог бы возвыситься, если бы царь Василий Шуйский был подогадливее, вернее, — если бы не боялся царь возвышения людей, которые превосходят его умом и знаниями. Оттого и оставил он архимандритом Иоасафа, который в сравнении с