— Двоюродная бабушка Этель, — кивнул Ноэль, потому что это могла быть только она.

— Верно. Конечно. Этель Стерн, сестра Лоренса Стерна.

— Она умерла несколько лет назад, но до самой смерти была для нас примером оптимизма.

— Могу себе представить. Так вот, Роджер и ваша мать оказались старыми друзьями. По-моему, он у нее квартировал, когда был нищим студентом и только еще пробивал себе дорогу в искусство. Они встретились как родные, а потом всех со всеми стали знакомить. Мне объяснили, что дамы — родня Лоренса Стерна, и я рассказала вашей матери, что у меня есть его картина. Мы друг к дружке с самого начала прониклись симпатией, портреты уже все были осмотрены, и мы сговорились пойти вместе пообедать. Я имела в виду ресторан, но ваша мама настояла, чтобы мы все вместе поехали обедать к ней домой.

— На Оукли-стрит.

— Совершенно верно! Оукли-стрит. Мы начали было отнекиваться, мол, слишком много хлопот, но она ничего не хотела слышать, и мы оглянуться не успели, как уже сидели в такси и ехали в Челси. Был чудесный день. Помню как сейчас. Тепло, солнечно, знаете, какой бывает Лондон в начале лета. Обедали мы в саду, сад большой, весь в зелени, благоухает сирень, чувство такое, будто находишься где-то в другой стране, на юге Франции, например, или в Париже, уличный шум приглушают деревья, и кругом солнце и пятнистые тени. В сад выходила затененная терраса, на ней стоял стол, плетеные стулья, мы уселись на них и пили охлажденное вино, пока ваша мать возилась на огромной кухне в полуподвале, иногда появляясь оттуда — перекинуться несколькими словами или разлить вино, или постелить скатерть и разложить приборы.

— А что вы ели? — поинтересовалась Алекса, очарованная картиной, которую нарисовала Ви.

— Постой, дай припомнить. Было объедение, это я помню отлично, все безумно вкусно. Холодный овощной суп, домашней выпечки хлеб с хрустящей коркой. Салат. Паштет. И французский сыр. И было блюдо с персиками, которые она только утром собрала с дерева у стены в дальнем конце сада. Мы просидели до вечера. То ли ни у кого никаких дел не было, то ли были дела, но мы обо всем забыли. Часы летели незаметно — ну просто чудесный сон. Потом, помню, мы с Пенелопой оставили Роджера и Этель за столом — пить кофе с коньяком и курить «галуаз», а сами пошли бродить по саду, она мне показывала все его красоты, и мы, не закрывая рта, болтали. Но вот о чем — не могу припомнить. Она что-то рассказывала, кажется, про Корнуолл и про свое детство, и какой у них был дом, и как они жили до войны. Совсем не похоже на то, что было у меня. А когда пришло время уходить, мне так не хотелось прерывать разговор и прощаться! Потом дома я смотрела на эту картину, которую всегда любила, и она словно приобрела новое значение и глубину из-за того, что я познакомилась с дочерью Лоренса Стерна.

— И больше ты с ней ни разу не встречалась? — спросила Алекса.

— Ни разу. Так обидно. Я редко бывала в Лондоне, а она потом, кажется, переехала куда-то в провинцию. И мы потеряли связь. Как это глупо и неосторожно с моей стороны — утратить связь с человеком, который был мне так симпатичен, с которым я чувствовала такую душевную близость.

— А какая она была? С виду? — Взволнованной Алексе, неожиданно заглянувшей в дом матери Ноэля, непременно хотелось побольше подробностей.

Ви посмотрела на Ноэля:

— Расскажите лучше вы.

Но оказалось, что он не может. Черты ее лица, глаза, рот, улыбка, волосы — все за эти четыре года ушло из памяти. Он и под дулом пистолета не сумел бы нарисовать материнский портрет. Остался только общий облик, нежность, юмор и великодушие, и невозможный, упрямый характер, и теплота, и неисчерпаемая, как из рога изобилия, щедрость. Яркий рассказ Ви о том давнишнем обеде, собранном запросто, на скорую руку, но в таком безупречном стиле, что она и сегодня помнит каждую подробность, удивительно живо напомнил Ноэлю прежнюю жизнь на Оукли-стрит, и сердце у него заныло по всему тому, что он принимал как должное и не умел ценить.

Ноэль покачал головой:

— Нет, я не смогу.

Ви прочитала боль в его глазах. И поняв, что творится у него в душе, не стала настаивать.

— Какая она была? Высокая, — ответила она сама на вопрос Алексы, — и очень эффектная, красивая, на мой взгляд. Темные волосы с проседью убраны с лица и сколоты в пучок черепаховыми шпильками. Глаза тоже темные, блестящие и большие, а лицо гладкое и смуглое, словно она жила под открытым небом, как цыганка. Одета далеко не шикарно, не модно, но осанка гордая, и это придавало ей редкую элегантность. В ней чувствовался большой заряд… жизнелюбия. Да, необыкновенная женщина, — Ви снова обернулась к Ноэлю. — И подумать только, вы ее сын. Как удивительна жизнь. Можно бы, кажется, в семьдесят восемь лет перестать удивляться, но вот сталкиваешься с подобным совпадением, и мир — словно только сегодня сотворен.

Горное озеро Лох-Крой лежало в трех с половиной милях к северу от дома, и к нему вела единственная дорога — простая грунтовка, которая взбиралась вверх по серо-зеленым склонам, изгибаясь крутыми зигзагами. Это не был естественный водоем. Когда-то давно здесь была просто глубокая долина, отгороженная с севера холмами, позади которых высился горный кряж Криген Даб. Пустынное место, приют горных орлов и оленей, рысей, куропаток и кроншнепов. В Крое до сих пор сохранились старые порыжевшие фотографии, на которых запечатлена эта долина, какой она была в те времена. По дну бежит речка в крутых, поросших камышом берегах, над водой — каменные развалины чьей-то маленькой хижины, с хлевом и овчарней. От них уже тогда остались одни обрушенные стены, превратившиеся в груды камней. Но потом первый лорд Балмерино, дед Арчи, обладатель крупного капитала, мечтая о ловле форели, решил создать себе озеро. Соответственно, была возведена плотина, настоящий крепостной бастион высотой более двенадцати футов и такой ширины, чтобы по ней мог проехать экипаж. Предусмотрели шлюз на случай паводков. Когда строительство плотины было завершено, шлюз закрыли, речка попала в ловушку. Вода понемногу прибывала, и заброшенная усадьба, в конце концов, канула в озерную глубь. Поскольку плотина очень длинная и высокая, пока едешь по дороге, озера не видно, и только с самого высокого места, на последнем повороте дороги, оно вдруг открывается сразу и целиком — две мили длиной и миля в ширину. В зависимости от времени суток и погоды озеро то голубеет под солнцем, то катит оловянно-серые волны, то отливает вечерним светом, гладкое, как стекло, и бледный круг луны отражается в зеркале вод, иногда разбиваемый на осколки, когда вдруг заиграет рыба.

У воды построили лодочный сарай, основательный и довольно просторный, на две лодки, да еще сбоку навес, где можно поесть и посидеть в непогоду. Однако к озеру повадились ездить не только рыболовы — сюда забирались ребятишки, поколение за поколением, чтобы играть вдали от взрослых в разные увлекательные игры. Вокруг паслись овцы. И у самой воды, на ощипанной траве, оказалось очень удобно ставить палатки, гонять мяч, проводить крокетные матчи. Здесь юные Блэры и Эрды и их друзья учились удить форель; здесь, в холодных водах озера, овладевали первыми навыками плавания. А сколько долгих счастливых дней проводилось за сколачиванием плотов и утлых плоскодонок, которые, когда бесстрашно отгребешь на середину озера, неизменно шли ко дну!