Да в состоянии ли свободный рынок финансировать фундаментальные исследования? В фармацевтике сегодня хватает фондов лишь на 10% достойных предложений. Шарлатанам достается больше средств, чем уходит на все медицинские исследования вместе взятые. И что будет, если государство откажется от финансирования?

Фундаментальное исследование заведомо отличается тем, что применить его результаты удастся лишь в отдаленном будущем — спустя десятилетия, а то и века. И заранее предсказать, от какого исследования будет большая выгода, а от какого нет, невозможно. Если уж ученые этого определить не могут, чего требовать от политиков и промышленников? Поскольку интерес свободного рынка преимущественно сосредоточен на сиюминутной выгоде — а в США это безусловно так, и исследования за счет корпораций неуклонно идут на убыль, — то предложение отправляться на рынок равносильно отказу от фундаментальной науки.

Выгадать на фундаментальной науке — науке во имя любознательности — все равно что съесть семенной фонд. Да, ближайшая зима будет сытной, но что же мы будем сеять весной? Как мы и наши дети продержимся следующей зимой и все будущие зимы?

Конечно, и у нашей страны, и у всего человечества имеются неотложные проблемы. Но если сократить фундаментальные исследования — от этого проблемы легче не станут. Ученые не составляют значительную часть электората и напористого лобби не имеют, однако большую часть работы они выполняют в общих интересах. Отречься от фундаментальной науки — значит проявить недостаток мужества, недостаток воображения и той особой интуиции, шестого чувства, которым мы еще не научились толком распоряжаться. Инопланетяне — если они тут поблизости — удивятся нашему решению не заглядывать в будущее.

Никто не спорит: без начального и полного образования, здравоохранения, охраны труда, обороны, защиты окружающей среды, пенсий по возрасту, сбалансированного бюджета нам тоже не выжить. Но мы — страна не из бедных. Неужели нам не по карману собственные Максвеллы? Неужели — это всего лишь один символический пример — мы израсходуем семенной фонд, откажемся ради одного лишнего бомбардировщика в год от возможности услышать звезды?

Всемирная ярмарка 1939 г. в Нью-Йорке — та, что поразила меня, ребенка из непросвещенного Бруклина, — сулила, что завтра наступит, и даже беглого взгляда хватило бы, чтобы увериться: этот мир будет лучше нынешнего, образца 1939 г. Конечно, главного я тогда не понимал: люди нуждались в подобном утешении накануне самой беспощадной и разрушительной войны за всю историю человечества. Я видел обещание: я расту и вхожу в будущее. Это чистенькое, сверкающее будущее, которое обещала мне ярмарка, было таким привлекательным и полным надежд! И наука оказалась тем средством, которое помогало будущему осуществиться.

Но ярмарка могла бы дать мне гораздо больше, сложись обстоятельства по-другому. За кулисами шла жесточайшая борьба, и верх одержал Грувер Вален, председатель и ведущий этой ярмарки, прежде — руководитель компании, затем шеф нью-йоркской полиции как раз в те времена, когда полицейское насилие разгулялось, как никогда прежде, а еще Вален был новатором в области пиара. Это он решил, что ярмарка должна быть коммерческой, индустриальной, ориентированной на потребителя, и убедил Сталина и Муссолини воздвигнуть роскошные национальные павильоны (а потом жаловался, что приходилось то и дело вскидывать руку в фашистском приветствии). Уровень экспонатов, по отзыву одного из устроителей, вполне соответствовал уровню развития двенадцатилетнего ребенка.

Но, как повествует историк Питер Кузник из Американского университета, группа выдающихся ученых, в том числе Гарольд Ури и Альберт Эйнштейн, хотели представить науку ради науки, а не как производителя полезных гаджетов — показать путь мысли, а не только ее продукцию. Эти ученые считали, что широкое распространение знания о науке послужит противоядием от ханжества и суеверия. Как сформулировал популяризатор Уотсон Дэвис, «путь науки — это путь демократии». Один из этой группы даже утверждал, что когда общество научится ценить науку, наступит «окончательная победа над глупостью» — задача достойная, но едва ли достижимая.

Но в итоге ни протесты ученых, ни воззвания к высшим принципам не помогли: на ярмарке почти не была представлена подлинная наука. Однако даже то немногое, что удалось увидеть, повлияло на меня и изменило мою судьбу. И все же господствовал подход корпоративный, потребительский, ничего существенного не было сказано о науке как о способе думать, и тем более о науке как гаранте свободного общества.

* * *

Прошло полвека, и в последние годы существования Советского Союза мы с Энн Друйян оказались на обеде в Переделкино, подмосковном поселке, где стояли дачи советских бюрократов, отставных генералов и тех немногих интеллигентов, к которым власть благоволила. Воздух был наэлектризован обещанием свободы, правом высказывать свое мнение, даже если правительству оно не по душе. Лучшая пора революции — пора великих надежд — была в самом расцвете.

Но, несмотря на гласность, уже ощущались сомнения. В самом ли деле правители допустят критику в собственный адрес? Будет ли наделе разрешена свобода слова, собраний, прессы, религии? Посильно ли бремя свободы непривычным к нему людям?

Кое-кто из присутствовавших на том обеде десятилетиями при очевидной безнадежности этого дела боролся за те свободы, которые американцы считают «естественными». Именно американским опытом и вдохновлялись диссиденты — реальным примером того, как народ, состоящий из множества этносов и культур, вполне может развиваться и процветать в условиях свободы. Более того, некоторые отчаянные антисоветчики осмеливались даже утверждать, что свобода и была источником процветания, что в эпоху высоких технологий и быстрых перемен свобода и богатства идут рука об руку и что наука и демократия весьма близки — и своей открытостью, и готовностью все поверять опытом.

За столом, как это принято в тех местах, прозвучало множество тостов. Более всего мне запомнились слова знаменитого советского писателя. Он встал, поднял свой бокал, и, глядя нам в глаза, произнес:

— За американцев. У них есть свобода, — сделал паузу и добавил: — И они умеют ее беречь.

Умеем ли?

* * *

Чернила еще не просохли на Билле о правах, а политики уже сумели его извратить, спекулируя на страхе и истерии патриотизма. В 1798 г. правящая Федералистская партия принялась нажимать на кнопки национальных и культурных предрассудков. Используя трения между Францией и США, раздувая страхи, что французские и ирландские эмигранты станут «неправильными» американцами, федералисты приняли ряд законов, получивших название «Законы об иностранцах и подстрекательствах к мятежу».