Литкин нацелил камеру в прогал забора. Снимал красные ошметки мертвого мяса, оледенелое выпуклое плечо с татуировкой, полуобнаженный, с выпученными глазами и ощеренным ртом череп, в который вгрызались мокрые собачьи зубы. Псы дышали паром, вывалили сочные слюнявые языки. Камера снимала их мускулистые, с черными когтями ноги, набухшие семенники, сытые, откормленные на падали загривки. Литкин мысленно назвал эту сцену «Грешник». В аду грешника изгрызают его же собственные земные пороки, принявшие обличье бешеных псов.

Он переместился в проулок и на снежной блестящей дороге увидел трех прохожих, в отрепьях, перепоясанных веревками, с заросшими, едва различимыми в волосах худосочными лицами. По виду нищие, погорельцы, все трое несли на плечах зеркала в деревянных рамах. Солнце отражалось в зеркалах, кидало по сторонам ослепительные вспышки света. Согбенные, похожие на калек, они несли магические стекла, уцелевшие среди взрывов. Литкина поразило их шествие, словно они, последние из уцелевших земных людей, перед тем как погибнуть, направляли в небо волшебные небьющиеся зеркала. Посылали в мироздание сигналы о конце планеты, о завершении земных времен, и кто-то, невидимый в синеве, принимал эти солнечные знаки прощания. Литкин снимал прохожих, их скрюченные носы, беззубые рты, звериные бороды. Ловил солнечные, бегающие по заборам и садам иероглифы. Мысленно назвал эту сцену фильма «Последние люди».

Он пробирался садами, по нетоптаному сверкающему снегу, заглядывая во дворы разгромленных одноэтажных домов. Каждый был поражен снарядом или струей огнемета, выгорел изнутри. Из расколотых окон и сорванных дверей свисали обгорелые одеяла, прожженные ковры, дырявые простыни, словно кто-то проснулся в ночи, пытался выпрыгнуть из горящего дома, оставил следы своего бегства и гибели.

Он увидел двор, окруженный кирпичным разбитым домом, обугленным сараем, упавшей изгородью. Посреди двора на снегу стояла широкая кровать, и в ней, лицом вверх, накрытая клетчатым цветастым одеялом, лежала мертвая женщина. Вокруг нее на стульях сидели неподвижные дети. Они тоже казались мертвыми, но над их маленькими серыми лицами едва заметно дрожал пар. «Семья» — так назвал Литкин эту сцену, которую тотчас начал снимать. Вел глазком телекамеры по худому, с недавней красотой лицу женщины, по ее прямому носу, темным густым бровям, остекленелым незакрытым глазам. Снимал яркие под солнцем лоскутья одеяла, на которых серебрился снег. Серые комочки замерзающих детских голов, закутанных в платки и шерстяные шапочки. Дети не оборачивались на него, сидели недвижно, как маленькие надгробные памятники. Ему хотелось снять их лица, выражение их глаз, глядящих на мертвую мать.

— Дети, хотите есть? — спросил он.

Они повернули к нему свои заостренные глазастые лица, похожие на мордочки испуганных зверьков. — Вот шоколад, возьмите! — Он достал плитку шоколада, развернул, положил на краешек кровати, на зеленый матерчатый лоскут одеяла. Дети, не прикасаясь, смотрели на него. Он снимал их черные глаза, маленькие обветренные рты, сверкание снега на одеяле, белую прядь в черных волосах женщины, то ли седину, то ли иней. — Берите, берите, он вкусный! — кивал он на шоколад, отступая от кровати, продолжая снимать, медленно удаляя кровать с покойницей в бесконечность. Кровать была похожа на уплывающую ладью с тремя маленькими гребцами. Он снимал, пока не погасла серебряная искра развернутой шоколадной плитки.

Он двигался, как грибник в лесу, с тем же нетерпением и ожиданием чуда, складывая в лукошко драгоценные, попадавшиеся на глаза находки. Каждая являла собой изуродованную часть мира, которая не отпугивала, а доставляла наслаждение. Уродство, взятое в видоискатель, пропущенное сквозь влажные глаза и счастливо замиравшее сердце, обретало мучительную красоту. Эстетика распада питала его мастерство. Природа, медленно тратившая энергию жизни на создание дерева, человека или дома, испускала ее мгновенно при попадании снаряда. Высвобождала энергию смерти. Создавала жуткую красоту разрушения.

Он снимал страдания мира без сочувствия, желая, чтобы эти страдания были как можно ярче. Провоцировал их, чтобы образ боли, запечатленный в фильме, вызвал содрогание зрителя. Сам же оставался бесстрастен. Вел окуляр вдоль раны на теле убитого, стараясь снять перламутровую слизь. Брал крупным планом пузырь розового глаза, выдавленного из черепа пулей.

Он не боялся снимать. Не боялся шального выстрела или взрыва мины. Он был заговорен. Бессловесная молитва, которую он повторял каждый раз, выходя на поиск в гибнущий город, была обращена к всесильному Духу Разрушения, который властвовал в городе. Он, Литкин, был жрец этого таинственного божества. Поклонялся его красоте и всесилию. Дух внимал молитве, облетал его стороной. В отдалении, на неопасном для него расстоянии, взрывал здания, сжигал танки, кидал к земле сбитые самолеты. Храня Литкина среди смертей и напастей, посылал ему свои окровавленные дары.

Он обогнул высокий кирпичный забор с сине-зелеными воротами и вошел внутрь, где открывалась все та же картина. Взломанный снарядом дом. Разбросанный по двору, припорошенный снегом хлам. Поломанный велосипед. Вывороченная плита. Осколки посуды и мебели. У сарая, на поперечной доске, привязанный к ней, висел человек, запытанный и замученный насмерть. У его ног, аккуратно сложенные, лежали орудия пыток. Паяльная лампа, ножовка, молоток, длинные гвозди, сапожный нож, зубило. Человек был изрезан, испилен, обожжен, пробит во многих местах гвоздями. Под его стоптанными, незашнурованными ботинками заледенела желто-красная лужица мочи и крови. В лоб, под спутанные седые волосы, был вбит большой гвоздь. Глаза, выпученные, с лопнувшими сосудами, были сведены к переносице, словно он наблюдал вхождение гвоздя.

Литкин готовил камеру, как охотник ружье, увидав на ветке пугливую дичь, стараясь не спугнуть ее, будто человек мог сорваться со своей доски и улететь в синеву. Мимолетно гадал, кто и за что мог его мучить. Что выпытывал. Что выплавлял из него огнем. Выдалбливал зубилом. Выпиливал ножовкой.

Быть может, зарытый в подполе клад. Или военные сведения. Или просто мстил за давнишнюю, нанесенную в мирное время обиду.

Он снимал орудия мук. Цветную льдистую лужицу. Свисавшие из ботинок шнурки. Перепиленное до белой кости бедро. Голую грудь с черно-красным волдырем ожога. Срезанный, набитый сукровью нос. И огромный гвоздь, проходящий сквозь лоб, и дальше, сквозь все мироздание. «Сын человеческий» — так назвал эту сцену Литкин.

Когда кончил снимать, увидел на заборе ворону, нахохленную, с испачканным клювом и злыми веселыми глазками. Она терпеливо ждала, когда он завершит работу и уступит ей место. Подобно ему, она была в услужении у Духа, была его жрицей. Литкин едва заметно кивнул. Птица на секунду прикрыла круглые глазки кожаной пленкой.

Он пробирался среди одноэтажных домов, и каждый из них напоминал расколотый орех, который кто-то брал в зубы, дробил скорлупу, выедал сочное живое ядро, бросая ненужные осколки. Все было мертво, недвижно, покрыто серебристым нетоптаным снегом под ослепительной морозной лазурью. Один дом обнаруживал признаки жизни. Над ним слабо струился нагретый воздух. Разбитые окна были занавешены стегаными одеялами. Тропинки следов разбегались от крыльца в нескольких направлениях. На снегу желтели дровяные щепы, остатки ломаной мебели, валялся топор.