– О храбрец! Тебя схватили безвинно, о лев воинов пустыни! Я посвещаю тебе ответные бейты!

Ни в шутку, ни всерьез не называй

Того, что недостойно, шествуй мимо.

Неподобающее обходи

И накрепко запомни, правоверный:

«Когда умрешь, за все дела дурные

Держать ответ ты станешь, человек».[17]

Казим топтался и чувствовал себя невыразимо погано: вой гончих Манат, глупые причитания трусливого бедуина и словоблудие таифцев настолько не сочетались между собой, что положение мучительно понуждало его пойти в сторону и облегчить желудок – хоть так, хоть эдак.

Более того, Казим был уверен, что ответные бейты обращены как раз к ним, ушрусанцам. Точно – толпа вскипела криками:

– О доблестный!

– Клянусь Всевышним! Пусть моя жена станет вдовой, если эти скверные, эти неверные, эти подлые огнепоклонники наложили на тебя руки справедливо!

Прекрасно. Самое время пойти блевануть. Но в пустыне выли, выли псы богини, так что отлучиться Казим боялся до той самой усрачки.

Над камнем и пускающим слезы и слюни Джаффалем стоял господин нерегиль и молча, неподвижно, чего-то ждал.

И вдруг Казим почувствовал… это. Спиной. Всем хребтом. Это было очень, очень тихим. Словно бабочка порхала. А кругом гомонили, выли, стонали и причитали. Но айяр уже раз слышал это – и не мог ни с чем перепутать. А еще Казим с ужасом понял, что гончие замолчали. Словно слушали, слушали то же самое, что и он.

Звяк. Звяк. Звяк.

И тихий, призрачный голос, проникающий в слух, как таракан заползает в ухо к спящему:

Мой муж?.. Где же мой муж?.. Сколько людей, неужели тебя нет среди них, о Джундуба?..

Нерегиль медленно повернул лицо к тропинке – айяры держали ее свободной. Впрочем, желающих взлезть на страшный холм с жертвенником оказалось не так уж много.

Звяк. Звяк. Звяк.

Тарик криво, одним уголком рта улыбнулся. Истекающий потом Джаффаль поперхнулся очередным молением. И обернулся.

Лицо бедуина исказил такой всепобеждающий, смертный, останавливающий кровь в жилах ужас, что Джаффаль лишь раззявил рот и не смог выдавить ни звука.

Звяк. Звяк. Звяк.

Вдруг стало тихо.

А следом раздался жалобный, горестный вскрик – словно разбивались тысячи стеклянных сосудов:

Ты! Что ты со мной сделал? Что это у меня на груди! Больно! Больно! Больно!..

– Забирай его кровь, госпожа, – спокойно выговорил Тарик.

С железным шорохом вынул из ножен меч и коротким, почти без замаха ударом снес Джаффалю голову.

Толпа взвыла, как тысяча шакалов.

– Без суда! Он убил его без суда! Что же это делается, о правоверные!

Но Казиму было совсем не до воплей. Айяр трясся и стучал зубами, как на лютом морозе.

Стоявшее на коленях безголовое тело принялось заваливаться на бок.

Из шеи плеснула кровь – и мгновенно иссякла в воздухе, словно вода, поглощенная жаром пустыни. Успевшие упасть на песок веерные капли исчезли с шорохом испаряющейся на дне казана жидкости.

Ааааааах…

Прозвучал рядом с Казимом тихий, сытый вздох.

Айяр стиснул зубы, чтоб не заорать.

Труп с сухим, деревянным стуком грянулся о землю – и развалился на части.

Страшное присутствие покойницы пощекотало Казиму спину, заставило намертво стиснуть пальцы на рукояти сабли – и развеялось.

Тарик медленно кивнул, встряхнул меч и убрал его в ножны.

А потом так же неспешно развернулся к перекрытому камнем жертвенника тоннелю и с достоинством, низко поклонился черноте.

– Твоя просьба исполнена, о Манат, – тихо сказал сумеречник.

Казим перевел дух, отпустил помертвевшие пальцы с рукояти оружия – и понял, что под холмом орут с прежней силой. А кое-кто даже лезет вверх.

Приглядевшись, ушрусанец злобно фыркнул. Конечно. Мулла и имам, кому ж еще быть.

– Как смеешь ты, кафир, казнить правоверного без суда! – Имам остановился на приличном расстоянии от ушрусанского оцепления и принялся грозить сухим длинным пальцем.

Его поддержал мулла – зычным голосом, привычным к произнесению проповедей:

– Пусть лучше говорят: доблестного Джаффаля сожрали звери пустыни и он умер без погребения, чем рассказывают, что его убил неверный! И как! Ты принес в жертву правоверного! Как ты посмел, о сын греха! Ответишь за это по закону!

Толпа счастливо заверещала:

– Да! Да! Разоритель масджид! Подлый кафир! Чтоб вы все сдохли! Ты погубил правоверного ради языческого капища! Шарийа! Шарийа!..

И согласно, как огромный зверь, подалась вперед.

Ушрусанцы быстро переглядывались и кивали друг другу. Лучников – в линию. Один залп, и крикуны разбегутся по домам.

Словно уловив эти мысли, нерегиль приглашающе отмахнул ладонью шестерым айярам – те уже стояли со снаряженными луками.

Через мгновение гудящий в темноте дождь стрел зашикал и заколотил по толпе. Часть стрел зацокала по камням – недолет, в темноте ж стреляли, навесом. Но кто-то упал как подкошенный, а кто-то заревел от боли – ранили.

Толпа завизжала, откатилась – и обратилась в бегство.

На тропе остались лишь растерянно озирающиеся мулла с имамом.

Тарик криво улыбнулся.

И негромко, но очень внятно проговорил:

– Я очень удивлен, почтеннейшие, что с вами нет кади Таифа.

Те запереглядывались.

Нерегиль снова поднял уголок рта в улыбке:

– Ах да. Я совсем забыл. Он умер на рассвете, упав лицом в поилку для скота перед своим домом. Даже до молитвы не дошел, какая жалость…

Шамс ибн Мухаммад и Хилаль ибн Ибрахим принялись пятиться, но Тарик наклонил к плечу голову и улыбнулся широко, с видимым удовольствием:

– Куда же вы, почтеннейшие? Вы еще не рассчитались с богиней за то, что сделали!

– Мы не верим ни в какую Манат! – заорал имам.

– Ничего страшного, – окаменел лицом нерегиль. – Она в вас тоже больше не верит.

И, уже не сдерживая ярости, рявкнул:

– Шарийа? Шарийа?! Когда Катталат аш-Шуджан удерживали в чужом доме, а потом убивали – это тоже было по шарийа? Вы знали и молчали – почему?! Где же был ваш за-

кон, когда совершалось тайное убийство, про которое знали в Таифе все от мала до велика?!

Мулла вскинул руку:

– Не смей обвинять нас, о неверный! Приведи четырех свидетелей – и поговорим! А так – отцепись, пес, ты ничего не докажешь!