Потом Валек увидел Петьку, рванувшего за Лютовым налево по окопу, увидел Жигуля вцепившегося в руку наживую, без заморозки обезвреженного Гопника, и побежал за Петькиной спиной.

— Ты за мной, ты за мной! — подымал по цепочке бойцов убегающий Лютов. — Я упал — вы упали! Пошли!

Вскочили по цепочке в перебежку. Все та же подавляющая сила чужого автоматного огня прибивала Валька к затравевшей земле, что шершаво мелькала под его ослабевшими в дрожи ногами. «Ють-ють-ють!.. Ють-ють-ють!» — стегали резучие высвисты пуль, и сразу следом изнутри охлестывала радость: «Меня не убило! Меня не убьет!» Сильней всего хотелось видеть Лютова и Петьку, как будто близость к ним была порукой в том, что уцелеешь.

Лютов грузно прижался к заборной плите и, мотнув головою: «За мной!», устремился в широкий пролом. И цепочкой — за ним, под уклон, побежали к железной дороге овражком, пробивая крапивные заросли и трескучий бурьян, и Валек догадался: обходят атакующих с фланга. Наверху перекатывалась, нарастала, кипела стрельба, с каждым шагом все более близкая, страшная, но табунное чувство тащило Валька за Петром, за побитыми пылью пятнистыми спинами, касками, головами, плечами своих…

— Ложись! — крикнул Лютов и упал со всего роста навзничь, словно землю рванули у него из-под ног, как ковер, задолбил снизу вверх, рассевая свинец по овражному руслу.

Впереди заорали в последнюю силу нутра, и в поднявшемся облаке пыли Валек увидал две фигуры чужих — обе уж оседали, в то время как невидимая свинцовая струя, казалось, не могла пробить их пьяной тяжести, как следует встряхнуть их, оживить… Лютов дернул рукой, и Валька остегнуло тугим и рассыпчато-колким разрывом «лимонки» — все овражное русло затопила чесночно вонючая, горькая пыль, и орать разом начали все: и свои, и чужие, и ничем не задетые — чтоб почуять, что целы, — и незримые раненые за изгибом оврага… и Валек заорал как обваренный этим ревом всеобщего ужаса и слепоты: крик служил ему в едкой пылюке единственным щупом.

Два человеческих вооруженных ручейка пересеклись в овраге метра три-четыре шириной и полегли, присели, повалились всего-то, казалось, в десятке шагов друг от друга, разделенные только овражным изгибом, мыском и, конечно, не видя, в кого им стрелять…

— Бей их, бей! — прорезал выкрик Лютова сумятицу ревущих голосов, и никто не стрелял — сорвались, побежали… и вот уж в тучах пыли впереди колотилось, хрустело и хрястало, надсадно кхыкало, ревело и визжало склубившееся скопище людей, в одинаковой серо-зеленой одежде неотличимых друг от друга, от подобных себе.

Теперь уже не прятаться — деваться друг от друга было некуда, и каждую секунду над оврагом взвивался чей-то вскрик, тут уже и передавленный вместе с последним дыханием, перерезанный вместе с последними жильными тягами, размозженный и выбитый из головы… Валек пошел туда, вклещившись в автомат утопленницкой хваткой, видя, как привалившийся к стенке сидячий чужой человек зажимает руками живот, улыбаясь ему синим ртом на тугом, непослушном лице и смотря сквозь него удивленными, неотмирно пустыми глазами. И Валек пошел дальше, прижимаясь к противному склону оврага, отстраняясь всем телом от раненого, словно шел мимо спящего и боялся его разбудить… А дальше овражное русло разинулось, распахнулось, казалось, во всю ширь земли, и он увидел, как взлетают и сшибаются приклады, просверкивают и с капустным хрустом входят в чье-то тело боевые ножи, как они полосуют воздетые руки и чумазо-бескровные лица с раскрытыми ртами, как на серые головы падают дуговые удары саперных лопаток и наточенный штык по тулейку въедается в кость, как летят кровяные ошметки отрубленной кожи, как свои и чужие, потеряв ли, забыв ли про любое оружие, обходятся лишь тем, чем наделила их природа: гвоздят, молотят, месят друг друга кулаками, вклещаются в уши, в кадык, переплетаются руками и ногами, давят, душат, ломают, лущат чьи-то кости из кожи, раздирают железными пальцами рты… и как кто-то, присев, поднырнув под кого-то, перекидывает через себя грузно-плотное тело, словно бык на рогах, а потом, обернувшись, дает опознать в себе Лютова, бьет упавшего в голову ближней ногой, и Валек по короткому хрусту догадывается, что копытным ударом ломается шея.

Вокруг него с хрястом сшибаются, бьются, катаются в пыли, скрутившись, как белье, и никто почему-то на Валька не бросается, словно цель его здесь — это только идти и смотреть… Петька где, Петька, Петька?!

Петька сшибся с каким-то тяжелым, крепко сбитым чужим, ткнул его автоматным стволом прямо в пах, по-боксерски угнувшись, и дуга ножевого удара прошла над его головой, оскоблив черношерстое темя, и ударил осевшего в голову вороненым затыльником так, что мотнулась башка у того, лопнул на подбородке ремень и свалилась пятнистая каска… И упавшего бил, щерясь так же, как там, у забора, вырубая в немой, равнодушной породе куток, загоняя в него свою зрячую ненависть, вышибая из лунки чужое сознание, жизнь… Заведенно долбил деревянным, окованным сталью прикладом, и Валек понял все, кроме главного: почему голова, кровенея и хрястая, все никак не расколется?

Холодея, он кинулся к брату — удержать его, выскрести из него самого… но уже в миг рывка что-то страшно живое ударилось в бок, пробивая до самой души, обрывая дыхание, и Валек, повернувшись, увидел кричащие, полубеневшие от ужаса глаза — вот себя самого и увидел, как, бывает, столкнешься нос к носу со своими отражением в магазине одежды, где везде зеркала. Соударились и разлетелись на метр или два, и Валек, не признав в нападающем ни своего, ни чужого, в тот же миг заорал, и услышал свой выстрел в ногах, и почуял горячий, тяжелый, отрывающий ногу удар, изумляясь и веря, что попал сам в себя… Но свалился спиною к откосу почему-то не он, а вот этот, молодой, белобрысый, курносый, бросил свой автомат и облапил колено, а Валек, как поймавший дробину кабан, ломанул на него… Замахнулся на воющий крик, и кровавые руки солдата взлетели к лицу.

— А! Не бий, брат! Прошу! — Голова запрокинулась в исступленном заклятье, чумазое лицо сводили судороги, выдавливая из орбит молящие глаза, и Валек натолкнулся на что-то в себе, как на штырь, и готовые бить, словно уж не его, а какие-то Петькины, руки обмякли.

Подскочивший к ним Лютов пнул солдатика в бок и пинком отшвырнул от того автомат:

— Кулема, ко мне! Командуешь тут! Ты, ты и ты! Остались с ранеными!

— А с этими что?!

— Вяжите, чего! Руки, руки смотрите у них!.. И назад! Сан-взвод вызывай, Жигуля́! Остальные за мной!

Валек, обессилев, сломался в коленях и плюхнулся наземь. Горячая, садкая боль, тошнотное чувство захлюпавшей крови в штанине и блаженное чувство полнейшего освобождения повалили его. Он попытался отыскать глазами Петьку, но того уже не было — надо думать, рванул вслед за Лютовым вниз по оврагу.

— Валек, чего?! Куда тебя, Валек?! — Подбежавший Рыбак обвалился рядом с ним на колени.

— Да вот… — хрипнул он, кивая на ляжку. — Петька где, Петька?!

— Пошел! — кивнул Рыбак на степь. — Заделали мы их, Валек! Как не… блядь, делать на дрова покололи! Спецназ укропский, бля! Нацгвардию, элиту! Вообще рукопашной не могут! Котелок одному развалил! На две половинки! За вторым побежал, а он так и стек, обмарался! Как твой вон — а! мама! не бей!.. — говорил он веселым, подрагивающим от возбуждения голосом, распарывая хлюпкую от крови Валькову штанину. Какая-то безумная восторженность горячими волнами растекалась от него.