«Сроду меня не любила, – подумала Клавдия вслед матери. Тока бы ей Милочка да Толечка».

Домой вернулась вконец раздраженная. Открыла дверь столярки. Разомлевший от тепла муж все еще спал, раскинув широкие темные руки.

– Ты ба хоть лампу заправил, – крикнула она басом, – кот ты ленивый!

Георгий ошарашенно вскочил.

– Че, че… Че такое!

– Продери глаза, говорю! Тунеядец! Завтра Красулю колоть. Хоть лампу заправь. Ножи наточи. Сколь дрыхнуть можешь: хо-зя-ин! Жись проспал!

Георгий сплюнул и закрыл перед ее носом дверь столярки.

Клавдия заплакала и ушла в дом.

* * *

Разгулялось солнышко, что старая вдовушка. Милка смотрела на маслянично игравшее солнышко и повторяла все про себя эту материну фразу. Да, да, думала она, сиротлива старушечья последняя радость. Что осталось в жизни? Чему радоваться? Зачем жить?.. Вот что было страшно. Но как ни слезлива старушечья радость, а все ж радость. Улыбка сквозь слезы. И солнышко греет, старается из последних сил, и Байкал заиграл синевою, углубился и затих. Волосы у Милки взопрели под париком, и она ругала себя, что не надела косынку. Торговля ее шла вяло. Иномарки запрограммированно стояли у бабы Клани либо покупатель шел к млечной Важихе. Даже Рыжая продала два своих куцых хвоста. Она тут же смоталась вниз, принесла «чекушечку» и предложила Милке:

– За радость!

– Ты бы отдавала хоть по копейкам хозяйке, – заметила, вздохнув, Милка.

– Пошла она. Разорили страну! Теперь над нами издеваются. Эксплуататоры. Вот им! – Она сделала фигу.

Милка приняла на душу. И как-то захорошело сразу. Базарчик деловито-спокойно гудел.

– Я ему говорю – работайте, и у вас все будет, – жаловалась Важиха бабе Клане. – И не завидовать. Только вывела корову, поставила, а он косит Королевым… они косят… Пошла косить, а нога-то у нее кровит. Не ступает. Я говорю: «Ты! Больше тут никто не ходит». «Не я, не я…» Ну я к нашему ветеринару, так и так… В милицию, к участковому. А че они: глазами лупают. Им не сунешь – ничего не поимешь. Вот так… Едва выходила корову. Думала, колоть буду… В жару такую… Вот до чего, баб Кланя, народ завидущий пошел. Я ему говорю: «Работайте – и у вас все будет». Мой пашет, как вол, с шести утра все на ногах… А этим копейка в руки попала – и в глотку. Откуда у них будет?! Легче у соседа, чем самому-то руки приложить! Зависть солнце застит!..

– А чего мудреного… – встряла в разговор Чаплаиха. – Вон моя соседка продала корову за восемь тысяч. А потом заскулила: продешевила! Корова-ведерница… Ну и все. Ныла, ныла и сглазила. Новая хозяйка осталась без молока. И гуляться не стала корова! Так в жару и закололи. Ноги ломала, да загнила! Нет, бабы, хуже завистливого глазу нет ничего.

– Кто бы говорил! – прикрикнула Рыжая. – От твоего глазу уши вянут.

– Да ты бы вся зачичерила, никто бы не охнул, – обернулась спокойно Чаплаиха.

– Лук у меня сгниет, – вздохнула баба Кланя.

Девицы мирно и непрерывно жужжали, как пчелки, не прислушиваясь к разговорам старших.

– Дамочка, дамочка, возьмите лещика. Прямо на вас глядит, – нежно вдруг затоковала Чаплаиха. – Прямо на вас глядит… Что, не глядит?! А омулек!.. Утром еще в Байкале плавал. Смотрите, какой красавец. Что?! Дорого! Да, где ж вы дешевле-то видали, дамочка? Не дороже же денег. С картошечкою. Сколько вам – два, три?! Так… девяносто восемь… Копейки считать не будем… Кушайте на здоровье. Можно сказать, бесплатно отдала.

– Видала? – с нескрываемой завистью укорила Милку Рыжая. – Учись!

– Ну, не всем же выстилаться так… Я блюду чувство собственного достоинства.

– Губа толста – кишка пуста!

– Смотри-смотри! – вдруг закричала Аленка. – Теть Лиза, у тебя омуль тащат.

– Кто? Где? Ах ты, падла!

Послышался шум, топот, и пока толстая Важиха ворочалась, Вики уже и след простыл.

– Ты кого смотрела! Сидишь, варежку раззявила, – ворчала баба Кланя. – Неш не слышишь как за спиною шараборят.

– Где тут услышишь? А Полька-то где?..

– Полька ваша, Полька! – зло засмеялась Чаплаиха. – Она сюда затем и шла. Жалельщики… Она этим и живет. Может, вместе с артисткой нашей и промышляют. Такая же.

– Что! Ты заткнись, кобыла! – не помня себя, крикнула Милка. Она и впрямь не заметила, как исчезла Полюшка. Словно в воздухе растворилась.

– Много уперла-то?

– Пакет целый!

– Таперь не воротишь. Голодные… Дети-то есть хотят, – вздохнула баба Кланя.

– Ну и пусть кормят! – заплакала Важиха. – У их мать-отец есть. Мои есть не хотят. У меня парень в армии. Неделю бесплатно работать за этот пакет.

– Будя, неделю… К вечеру догонишь.

Тут Милка увидала Толика.

– Нет, только не это, – простонала она.

Толик шел быстро, решительно.

– Вот, – победоносно выпалил он сестре. – Продай, сеструха.

– Где взял?! – ужаснулась Милка.

– Нашел, – высокомерно ответил Толик.

Красивое, обостренное лицо брата сразу напряженно натянулось, верхняя губа ощерилась. Это выражение его моложавого лица было верным знаком, что он не врет. Толик рос капризным, драчливым. Последыш, как говорили родители. Свое он брал всегда – криком, кулаком, даже из дому уходил не раз, если ему в чем-то отказывали. Красивый, цыганистый, с кудрявым чубчиком, он сохранил что-то юношеское в своем облике. Женился он трижды. Первый раз по бешеной страсти на женщине с ребенком, много старше себя. Они быстро разбежались. Причем баба осталась уже с двумя детьми. Толиков сынок весь в папу. И уже фордыбачит по Култуку. Две других женитьбы скоротечные и незаметные. Остальные немногие бабы-однодневки, такие же бичихи, как и он сам. Вот уже несколько лет он совсем один. Пьет каждый день, Милке все чаще бывает с ним страшно оставаться в их пустом доме.

– Я тебя серьезно спрашиваю, где ты взял мясо?!

– Че орешь, разоралася. – Толик обернулся на притихших торговок. – Продашь или нет? Я тебя спрашиваю.

– Че за шум, а драки нету? – Чаплаиха, почуяв наживу, подскочила к ним. – Толик, какое мясо? Свежайшее? Поди, Клавкино. Она недавно борова колола.

– Клавка послала с матерью. Орет, орет… Че орешь-то!

Милка дернулась.

– Че дергаешься? Давай мне, и продавать не надо. У меня и бутылочка есть. Делов-то. О господи! Счас и рассчитаемся.

– Взбесилася, – протянула баба Кланя. – За такой кусок – бутылку.

– Хозяин-барин! Пусть дороже продаст. Золотом, что ли, ему платить за кусок мяса? Он его ростил, что ль?!

– Ну, не украл же!

Чаплаиха уже совала в руки Толику бутылку катанки. Он попытался сопротивляться, но руки его сами собою вцепились в бутылку.