Насколько я помнил, от роду она на год моложе мужа, то есть ей сейчас 27 лет, но – морщинки на лбу, две так называемые «горькие» складочки от губ к подбородку. Я молчал, молчала она, и тут произошло неожиданное: я привлек ее к себе, а может быть – она подалась ко мне. Так, утешительно обнявшись, стояли мы, я вдыхал запах ее волос и на всякий случай еще раз вчитался в текст застекленной статьи.

– Это о нем, Леониде, муже, – произнесла она, не делая попыток отодвинуться, оторваться от меня: а школьники-то могли узреть позу эту, пронырливые глазенки тех, кто все хочет знать об «учителке»! Неужели судьба в имени? Или мы много думали об одном и том же человеке: она – о годах с момента первой встречи до прощания, я – о ловком, сильном и красивом майоре во дворе штаба, и майор связывался в памяти с его перепрыжками через лужи, с той присущей кадровому офицеру собранностью, когда идут за получением приказа, и в мыслях не держа возможность отказа от него.

И такого человека я загубил!

Надо было немедленно уходить отсюда или уводить ее с собой, чтоб расстаться. Продолжения быть не должно, ибо из соплячества я давно уже выскочил, у дома ее побывал и, хотя в квартиру не заходил, представлял, как приятно взбаламутятся соседи числом около шестнадцати, когда она введет меня в свою комнату, которую я покину только утром, – утром, иначе нельзя, долг мужчины обязывает, и каково придется ей. Глупость, сплошная глупость, я вляпался в нее по собственной дурости.

Что делать сейчас – она это тоже представляла. Прозвенел звонок на перерыв, будто стая вспугнутых ворон взметнулась над рощей, школяры летели по лестнице вниз, Тамара Георгиевна Филатова даже не стала отпрашиваться, оделась в учительской. Вышли во двор. Вести ее в «Балчуг»? Ни в коем случае. Официанты ее узнают, они видят, кто по утрам и вечерам проходит мимо ресторана, спеша к школе и трамвайным остановкам, а Тамара Георгиевна Филатова – по одежде, по манерам – не из тех, кому предлагают скоротать время в ресторане, и мужская компания для нее – это боящиеся друг друга коллеги. Мы свернули влево, оставляя «Балчуг» справа и позади, и побрели, взявшись за руки, вдоль набережной. Говорили отрывисто, паузы заполнялись шевелением пальцев – ее и моих; похоронку она получила в январе 44-го, и гибель Леонида показалась ей невероятной, очень он живучим был, он и внес в ее жизнь вечность, которая будет вечной, то есть всегда с нею и при ней… Какой-то мостик встретился, мы перешли его, где-то рядом гомонил базар, в подъезде полуразрушенного дома мы наконец-то расцеловались. Сидели на скамейке, температура выше нуля, я ни о чем не спрашивал, я уже догадался, что статья не приманка, не капкан, не труба, зовущая собраться вместе Филатова, Бобрикова и, возможно, Чеха. Никакой интриги в ней не было, детские страхи мои улетучились и сменились темой, над которой думать еще и думать: через газеты меня и Алешу может найти Чех, но не таким идиотским способом, да и – зачем мы ему? Вся история написания статьи – сплошь опереточная. Сын Тамариной соседки учился на филфаке МГУ, декан подсунул ему тему «о героизме наших воинов» и порекомендовал обратиться к ранее неизвестным материалам. А курсом младше – не кто иной, как бывший капитан Локтев. Раскрывать военные секреты он не мог и не умел, поразмыслил – и майору Филатову приписал (мертвые сраму не имут) эпизод в деревеньке, где мы, подпоив с помощью молодух немцев, овладели секретным пакетом. О деревне Локтев промолчал, не тот фон для героизма, действие перенес в город, через который шли к своим разведчики – майор Филатов Леонид Михайлович и два его помощника, впоследствии погибшие. Эта троица бесстрашно вступила в бой с превосходящими, разумеется, силами противника, подожгла два танка, подбила бронетранспортер и унесла истинным боевым трофеем секретные документы. Студент бойко нацарапал статеечку, и к Дню Армии и Флота ее тиснули в газетенке, название которой я запоминать не стал: ясно ведь, что не для глаз моих она предназначена, не для Чеха и Алеши.

А время шло. Посидели в ресторанчике не так уж далеко от Павелецкого вокзала, я смог отчетливее рассмотреть женщину, которой нанес самый болезненный для нее удар. Погибший майор умел читать внешности, он разглядел во встреченной им студентке пединститута скрытый в малодосягаемой глубине свет любви, жертвенности, преданности – она была «Наутилусом» со включенным прожектором, бьющим из-под воды немеркнущим доказательством чистоты. Сравнение вычурное, не для взрослого человека, но молодила рядом сидящая женщина, которая старше меня, и я впадал в тихую грусть, мне все вспоминался молодцеватый майор Филатов.

Ясно было, что ехать к ней нельзя, да ведь не для случки встретились мы. Я сказал, что проездом здесь, и она проводила меня. Какие-то стихи вились гирляндами в памяти, я обещал ей писать; ярославский поезд довез до Ростова, здесь можно было никого не бояться, да и ничто здесь не страшило; какой-то монашек дал мне адрес божьей старушки, я не только переночевал, я жил у нее неделю, обдумывая следующие шаги…

Дом этой милой женщины – на самом берегу озера, я помогал рыбакам чинить сети, потом мужики складывались и посылали меня за водкой.

Неро – так называлось это озеро. Было в Ростове и нечто напоминающее Кремль. Дома старинные, «купецкие». Рынок крикливый.

Однажды ночью я вскочил и в какой раз уже посетовал на собственную молодость и глупость. Я вспомнил, где много чего предвидевший Алеша назначал встречу после войны, если по каким-то причинам мы не дойдем до приметного особнячка в Ванзее.

Жили два друга в нашем полку / Пой песню, пой… – Мчаться в Англию за подвесками королевы. – Нет лучшего места для встреч мушкетеров, чем известный кардиналу ресторан «Шестигранник».

Под крышей Курбатовки нашли деловое пристанище десятки районных контор, Артамон Бобриков сплюнул бы, увидев милицейский пост в лакейской. Кладбище – в километре, все сучки на семейном древе мне известны, удивление вызывало то, что на скромном камешке неумелый и пьяный резец выдолбил: «Халаичев Николай Федорович», на большее не хватило, под фамилией – даты смерти и рождения, несмываемой краской, сей гражданин прославился хваткой и дальнозоркостью. В октябре 17-го года быстрехонько перекрасился в большевика, еще быстрее сообразил, что болтун и бездельник Лева Троцкий – обладатель третьего уха, человек, умевший в ультразвуковой полосе улавливать невысказанные подлости масс. С Левой этим он отправился в Брест-Литовск, своевременно узнал, что Москва обязуется золотом оплатить все финансовые обязательства (займы и прочее) царя, моментально скупил за бесценок на полмиллиарда грошовых векселей и облигаций, на чем был пойман самими немцами, по устному приказу Ленина расстрелян на плацу перед Петропавловским собором и брошен в яму. Племянник спекулянта выкупил тело и перевез его в урочище мертвых Бобриковых. К счастью, строительства какого-либо комбината под Курбатовкой не намечалось, посему и кладбище сохранилось.

В этой-то милицейской комнате я и нашел Алешу. С ним за столом сидел сержант со значком отличника. Оба уже были в средней степени подпития.

– А вот и он, – сказал Алеша, меня увидев. – Водку на стол!