Сизифом тени ткет олива.

Отдыхает он от глыб и пыли…

Всех простили жители Олимпа,

Никого, пожалуй, не забыли.

На Олимпе боги веселятся.

Закатили пир в честь всепрощенья…

— А творить добро, я вижу, братцы.

Тоже неплохое развлеченье! —

Зевс сказал: — Всем хорошо в итоге.

А придумал это кто — не я ли?

— Ты придумал! — подтвердили боги.

— Это точно! — вечные сказали.

— В этом деле ты мастак, ты гений! —

Зашумели боги — знает каждый.

Так придумай, что посовременней.

Чтоб не повторяться в шутках дважды.

Боги жаждут новых развлечений.

Берегитесь, люди: боги жаждут!

Паденье Рима

Паденье Рима. Грохот, гром и звон…

Да нет, совсем не так все это было.

Все очень медленно происходило,

И дня паденья не заметил он.

Рим падал долго, долго… Шли века,

А он все продолжал незримое паденье,

И разговоры шли средь населенья:

— Ну как там Рим?

— Да падает пока…

А горожане сладко ели, крепко спали.

За торжеством шумело торжество.

— Что в Риме нового, случайно не слыхали?

— Да вроде падает…

— Ну это ничего…

Патриций изгнан был из Рима навсегда.

Он посетил иные города.

— Ну как там Рим? — спросили у вельможи.

— Рим падает, но не волнуйтесь, господа.

Когда я уезжал, Рим падал, и когда

Вернусь назад, он будет падать тоже.

— Рим падает? Ну что ж, давно пора б! —

Рабы паденье Рима обсуждали…

— О, горе мне! — воскликнул старый раб. —

Коль Рим и вправду немощен и слаб,

Зачем купил я новые сандали?!

А Рим пирами пышными блистал,

Паденье шло привычно и надежно.

Когда бы вдруг он падать перестал,

Все поразились бы: да как же это можно?

За поколением сменялось поколенье.

Уж написал поэт стихотворенье:

«В паденье мы пришли, в паденье мы уйдем.

Нет ничего незыблемей паденья».

И все-таки Рим пал…

Мечта раба

Я раб раба. Да, господин мой — раб

Вельможи знатного Домициана.

А мой хозяин туп, он крив и косолап,

И все ж он господин мой, как ни странно.

Он жалкою гордыней обуян.

Я раб раба. Мне снится постоянно.

Что выкупил меня Домициан,

И я отныне раб Домициана.

Считать умею я и в грамоте не слаб,

Ложусь я поздно, и встаю я рано.

И все-таки я раб, и мой хозяин — раб

Вельможи знатного Домициана.

Смеются надо мной и боги, и судьба,

И сам до слез нередко хохочу я:

Как унизительно мне быть рабом раба.

Как полноправным стать рабом хочу я!

Когда-нибудь и я б купил раба,

И он за мной ходил бы постоянно…

О боги, смилуйтесь, о смилуйся, судьба,

Я стать хочу рабом Домициана!

Калигула

В свой звездный час я ввел в Сенат коня!

Потомки, да запомните меня.

Средь всех моих деяний, злодеяний

И полустершихся в веках воспоминаний

Есть незабытое: я ввел в Сенат коня!

Превозносимый лестью всенародной,

Я б мог ввести туда кого угодно,

Ведь у меня немалая родня.

Но, понапрасну времени не тратя,

Я ввел в Сенат не тестя и не зятя —

Что проку в них! — Я ввел в Сенат коня!

Впервые важной чести удостоен.

Конь был встревожен, я — вполне спокоен.

Сенат глаза безмолвно отводил.

Нет, не тогда, когда на трон всесильный

Я сел, и Рим гремел любвеобильный,

Я в этот час в Историю входил.

О, моему последуют примеру

Цари, и президенты, и премьеры.

Вводя кого хотят, куда хотят —

В парламенты, на троны и на ложе.

Но первым был, не забывайте все же,

Калигула,

Что ввел коня в Сенат!

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ «ДОН КИХОТ»

Монолог Санчо Пансы

Ну что ж, коли смеяться вам охота.

Так смейтесь. Ведь когда-то, господа.

Подтрунивал и я над Дон Кихотом,

Но до чего же глуп я был тогда!

И все ж благодаря моим заботам

Бывал он сыт подчас. И не беда.

Что надо мною тоже иногда

Смеялись так же. как над Дон Кихотом.

Посмейтесь, коль охота, господа.

Да, мой сеньор был неблагоразумным,

А я благоразумным был всегда,

Что приводило к спорам, господа.

Он в спорах и горячим был, и шумным,

И мне ли убедить сеньора моего?

Кто ж знал тогда, послушав наши речи.

Что неблагоразумие его

Благоразумного меня увековечит!

Да, у него была отважная душа.

Вам не чета, сеньор был так отважен.

Что с ходу в бой бросался, если б даже

Я за победу не поставил и гроша!

Что ж не смеетесь вы? Ведь это безопасно.

Гидальго умер, зла не истребя…

— Послушай-ка, любезный Санчо Панса,

Ты говоришь, подол рубахи теребя.

А нам довольно странно, нам не ясно.

Откуда эти речи у тебя?

Прислушайся, да что с тобою стало?

Ты повторяешь то, что твой сеньор

Тебе нередко говорил, бывало.

А ты немедленно вступал с ним в спор.

— Жизнь моего сеньора — мне укор. —

Оруженосец отвечал устало. —

Но с джиннами