Стокман долго молчал, а потом сказал:

– Конечно, Даш. Конечно. Все это так и будет. Главное, что все позади… Главное, чтоб без последствий.

Лева оставил их одних и пошел в больничный садик гулять.

Он непрерывно думал о том, как это случилось – ведь если бы они не стали заезжать в кафе «У Светланы», если бы он не съел эту поганую ириску, все могло бы быть по-другому.

Скорее всего, их ангел-хранитель обиделся на всю эту канитель, на их пьянку в пути, и отстал. Где-то отстал.

А потом полетел догонять, но не успел. Подлетел только в самый последний момент, встретился с другим ангеломхранителем (у пьющих людей они ведь тоже бывают) и на раз-два-три, вместе, они вытащили Хорошего из-под колес.

Лева был очень благодарен этим крылатым ребятам. И попросил у них прощенья за все, что было до этого.

И еще он понял, что его история с Дашей на этом заканчивается.

Когда Стокман заснул, он пошел к Петьке и посидел возле его постели.

Потом вышел в коридор и подошел к Даше.

– Извините, Лев Симонович, – сказала она из-под одеяла. – Я не могу сейчас разговаривать. Вы ложитесь. Вы спите, правда. Я сама.

Лева закрыл глаза и ясно вспомнил тот день, когда он зачем-то выгуливал больного Рыжего в лесу.

Как он шел, медленно ступая между толстых корней, боясь зацепиться и упасть (голова, наверное, кружилась) и доверчиво, хотя и испуганно глядя на папу.

«Ладно, я тоже никуда не поеду», – сказал Лева, вздохнул и мгновенно провалился в сон.

«А как же Катя?» – успел подумать он. Но сил уже не было…

* * *

Лева проснулся почему-то ровно через час.

Теперь он остался один. Он снова вышел в больничный двор через приемный покой, посмотрел на темные окна больницы.

Еще никогда после расставания у него не было таких ясных мыслей о Лизе. Ясных и отчетливых.

Во всем, что случилось, виноват только он, он один.

Все, что случилось после отъезда Лизы, было какой-то тяжелой ошибкой. Тяжелой, но поправимой.

Они к нему или он к ним – неважно. Важно, чтобы все снова встало на свои места.

Он снова вспомнил один момент, когда дети были маленькие.

… Они тогда часто играли в футбол во дворе, втроем – Рыжий, Женька и он. Играли на спортплощадке, дотемна. Это было лето.

Остывающий от жары город, гуденье машин, сумерки, глухой звук мяча, дети, разгоряченные игрой, потные, грязные, счастливые. И он, такой же…

Лиза ждет дома, с ужином. В домах зажигаются окна. Дети не хотят уходить. И он тоже. Хотя он понимает, что пора, становится темно, силы на исходе. Хватит. Хватит.

Но его счастье такое острое, такое полное, что ему хочется продлить эти минуты, еще чуть-чуть. Еще пара ударов. Еще пара капель этого тяжелого, горячего, пахучего счастья.

Он знает, что когда они пойдут домой, придут совсем другие мысли, грустные – вернутся страхи, навалится завтрашний день, в темноте к сердцу подступит что-то другое, совсем другое.

– Ну ладно, еще до пятнадцати, – говорит он. Они продолжают играть, надо быстро забить им пару мячей, но не получается, и в этот момент Рыжий с размаха бьет ногой по железному столбу.

Женька смеется над ним. Он дает Женьке подзатыльник, и подхватывает Рыжего на руки.

Бежит домой.

Дома оказывается, что у Рыжего сломан палец.

– Как же можно играть в темноте? Ну ты отец или кто? – чуть не плачет Лиза. Завтра у Рыжего соревнования, теннис, значит, все сорвалось. Вот горе.

Горе.

«Господи, вернуться бы туда», – думает Лева.

В это сладкое детское горе. В этот день.

Но вернуться туда уже никак не получится.

Приехав в Москву…

Приехав в Москву после недели, проведенной между милицией, больницей и гостиницей (где он снова и снова пытался убедить Стокмана, что ничего страшного не произошло, что никто ничего не подстраивал, что такова жизнь, что нельзя все предугадать, что виноваты в этой ситуации все и равно все же и не виноваты, и что надо надеяться на лучшее, и что ничего не надо писать, никаких статей и писем, и что надо спать, и что надо есть, и что можно выпить, но немного), – после этой не самой простой в его жизни недели Лева приехал в Москву, свалился замертво, но утром, часов в семь, его разбудил звонок.

Говорила Елена Петровна, мать Кати:

– Лев Симонович! Это я…

– Слушаю вас, Елена Петровна, – сказал Лева, встал, нащупал ногами тапочки, и стало ему очень кисло от плохого предчувствия.

* * *

Катя лежала на постели, на высокой, очень высокой подушке, почти сидела, аккуратно сложив голые руки на животе, черная майка подчеркивала синеву кожи, природную синеву, плюс на закрытых веках была намазана какая-то краска, тоже синяя, полустертая, и оттого еще более страшная.

– Ты зачем намазалась? – спросил Лева, помолчав несколько минут и поняв, что Катя не спит, а просто лежит с закрытыми глазами. – Для санитаров?

Она открыла глаза и слабо улыбнулась. Улыбка была какая-то незнакомая, обаятельная и беспомощная.

Поскольку Катя молчала, пришлось сразу задать следующий вопрос:

– Что пила? Снотворное или покрепче?

– А вам мама еще не показала? – спросила Катя одними губами. – Не помню я…

Лева повертел в руках пустые коробочки, которые дала ему Елена Петровна.

– Больше ничего?

– Нет.

– Ты разговаривать можешь?

– Могу.

– Ну, если не захочешь или устанешь, ты мне сразу дай знать… Кать, я сейчас с трудом, с огромным трудом отговорил маму, чтобы она не вызывала психиатрическую помощь. Оставаться с тобой одна она боится. Ты понимаешь?

– Да.

– Но видишь ли, я с тобой могу провести час, два, три, день, ночь…

– Неужели столько? – сказала она и вдруг села совсем. Оторвала спину от подушки и посмотрела на него открыто и ясно. Лицо все равно было еще почти синее, но какой-то слабый румянец вдруг забрезжил на щеках.

– Ты думаешь, твой юмор сейчас уместен? Хотя да, надо радоваться любым твоим жизненным проявлениям.

– Никогда не думала, что врачи так жестоко шутят.

– Послушай меня, ладно, Кать? Я сейчас взял на себя ответственность за твою жизнь перед мамой. А это очень серьезно.

– Да вы не бойтесь, – тихо сказала Катя и опять прилегла на подушку. – Это не повторится. Уж больно противно. Дико противно. И страшно. Я больше не хочу умирать.