Он оказался в небольшом овальном зале. Там шло настоящее сражение. Ероха бился сразу с двумя противниками, спину ему прикрывала Александра, она отмахивалась большим стоячим подсвечником. Один из ее лакеев — кажется, Гришка, махал черной деревянной загогулиной с петлей на конце, второй уже лежал на причудливом ковре.

Посреди всего этого побоища один лишь человек был спокоен и покорен року. Он стоял на коленях, положив голову на покрытый черной тканью столик, зажмурившись, и даже не пытался встать.

Не надобно было подсказок, чтобы Михайлов догадался, кто это такой.

Он бы не стал спасать Нерецкого сознательно и обдуманно, этот человек был ему неприятен. Но когда выскочившая неведомо откуда фигура в белом плаще оказалась рядом с осужденным, когда в безумном порыве, посещающем порой обреченных, выдернула из ножен, висевших на черной перевязи с серебряными буквами, кинжал, Михайлов без единой мысли в голове треснул фигуру по руке своей оглоблей.

В подземелье становилось все просторнее, господа в белых одеяниях куда-то исчезали. Ефимка, одурев от славной потехи, вцепился в одного и повалил. И вдруг подвал опять наполнился людьми — отчего-то в ливреях…

Эти люди, крепкие мужчины с дубинками, пришли на помощь Михайлову и Новикову, который работал кулаками, и раненому в плечо Ерохе, и сидящему верхом на своем противнике Ефимке. Они окружили компанию заговорщиков, оттеснили ее к опустевшему креслу, но бить не стали — ждали приказа.

Тот, кому полагалось приказывать, неторопливо спускался по лестнице. Все, словно в ожидании кары Божьей, вдруг притихли, и раздался голос:

— Ахти мне, куда ты меня, Алексей Андреевич затащил? Ей-богу, шею сломаю…

Голос был женский.

Но первым в подвале оказался сенатор Ржевский. Он обвел взглядом побоище, оценил соотношение сил и сказал:

— Господа нептуновцы, что-то вас тут маловато. Думал, больше наберется.

— Они вон в ту дверь ушли! — отвечала, выйдя ему навстречу, Александра. — Там лестница на башню. Они в башне, на самом верху, сидят… может, уже вниз лезут…

— И много их там?

— Человек пять, — неуверенно сказала она.

Тут в подземелье появилось новое лицо — ведомая под руки пожилая дама.

При свечах, да при таком слое белил и румян определить ее возраст было бы сложно, кабы не одна особенность: примерно так красились еще в прошлое царствование, наводя румянец отчетливыми кружками. Дама была в платье модного фасона — но из тяжелой ткани бутылочного цвета и с красными лентами, как считалось изысканным лет пятнадцать назад.

Она шла уверенно, зная, что все перед ней будут расступаться, да с поклонами.

— Где ты, друг мой? — позвала она. — Выходи, покажись!

Голос тоже выдавал ее немалый возраст.

— Долго мне дожидаться? Или я, сударь, девка дворовая, что ты мне и слова сказать не желаешь?!

Сердить такую даму было опасно.

Из-за кресла появился сутулый старый господин. Тотчас же к нему протянулась пухлая, в дорогих кольцах и запястьях рука, выглядывая из кружев, которые были едва ли не ценнее колец.

— Ступай сюда, друг мой. Вечно я должна тебя из всяких моветонов, как нашкодившего кота, вытаскивать. Сюда ступай, говорю!

Старый господин сделал шаг.

— Vox Dei! — раздался возглас, полный отчаяния.

Господин съежился, плечи задрались, голова резко накренилась.

— Друг мой!

— Vox Dei!..

— Долго мне ждать? Ты меня, радость, не серди. Я тиха да кротка — до поры…

Мелкими шагами, словно зачарованный, Vox Dei подошел к даме, и тут оказалось, что она его выше на полголовы.

— Ступай вперед, — велела она. — Там наверху Мишка тебя примет и к лодке отведет. Домой поедем. Да сбрось эту дерюгу. Смех смотреть.

Но тут Vox Dei оказал сопротивление и белого плаща не скинул, так в нем и пошел, не озираясь, к лестнице.

— А вы, голубчики мои, на носах у себя зарубите — лучше вам в лесу с голодной медведицей повстречаться, чем с княгиней Шехонской, когда она недовольна! Мне ведь и в государынину опочивальню дверь всегда открыта! А таких, как вы, мои лакеи и в сени не допускают! Пошли все отсюда вон. Да чтоб я больше про ваши сборища дурацкие не слыхала! Ух, умаялась…

— Я ваш должник навеки, ваше сиятельство, — сказал Ржевский.

— Я твоя должница, сударь. Ну как и впрямь бы до Шешковского дошло? Я б разорилась, голубчика моего из беды выручая. Уж коли Господь мне такого чудака в мужья дал — надобно терпеть да защищать, на то я и жена. Он ведь у меня ни в чем отказу не знает. Что ж ему тихо-то не живется? Митька, Ивашка, тащите меня отседова. Тут ступени аршинной высоты — я такие в Москве лишь и видывала, у деда в хоромах, а тем хоромам, поди, лет триста.

— Сашетта, вы целы? — спросил Ржевский. — Берите своих людей, поедете с ее сиятельством, вас доставят до дома. А мне тут есть чем заняться.

Александра в это время уже стояла возле коленопреклоненного Нерецкого, тоже на коленях, и что-то пылко шептала ему. Она взглянула на Ржевского и поняла, что лучше ему сейчас не перечить. Поднявшись, она подошла к сенатору, всем видом показывая смирение, за ней — Гришка. Пашка, с трудом поднявшись с пола, тоже поплелся к хозяйке, держась за бок и кряхтя.

Убедившись, что она уже на лестнице, Ржевский повернулся к Михайлову.

— Подойдите сюда, — сказал он. — И вы, Новиков. И вы, Ерофеев. А где Усов?

— Тут я, ваша милость. Тут! — Ефимка подошел и показал ободранные кулаки.

— Это еще почище, чем у нас на Упе зимой, на льду, заводские стеношники сходятся, — сказал он. — В рукавицах-то костяшки не раскровянишь.

— Нерецкий! Все кончилось, можете подниматься, — велел Ржевский. — Или не хотите живым отсюда уйти? Непременно надо от кинжала пострадать? Наверх сию же минуту!

Новиков подхватил несостоявшуюся жертву под мышки и поставил на ноги.

— Я ничего не понимаю, — сказал Нерецкий. — Кто эта дама? Что теперь будет?

— Будет то, что я забираю вас с собой. Будем расхлебывать заваренную кашу. А вы, господа, — Ржевский повернулся к масонам, — возвращайтесь в госпиталь или туда, где изволите проживать. И никуда не уезжайте. Ежели вы еще не до конца поняли, во что вляпались, то скоро поймете. Ну, Михайлов, как вам понравилось мое средство? Поверьте — надежнее не бывает!

Ночь была теплой, и Михайлов, выбравшись из подземелья, обрадовался — после отвратительной сырости вновь ощутил прелесть жизни. Он дохромал до каменной скамьи, сел и понял, каково райское блаженство. Правда, ненадолго. К нему подбежал Родька.

— Алексей Иванович, они из башни в окошко вылезли! И тот, кого я ночью выслеживал, с ними! Он, сдается, главный! Я знаю, куда они побежали, я покажу!