— Что с тобой?

Аликс не ответила. Здесь, в придорожной канаве, царила тишина, хотя женский голос продолжал кого-то звать.

— В чем дело? — спросил Фрэнк. — Я скоро вернусь.

И вновь молчание, и женский голос, и перестрелка вдали. И тогда Аликс расслышала, что говорит женщина. Nous sommes Juifs. Евреи. Мы евреи. Снова эти евреи. Аликс тряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения. Все началось с евреев. Это из-за них из всей ее семьи никого не осталось в живых. Из-за них она осталась одна. И вот теперь, похоже, вскоре не станет и ее самой.

— Аликс…

Евреи заставили ее вспомнить, как все началось, и она нашла те самые слова, которые сказала самой себе там, на дороге номер 13, в той, предыдущей жизни.

— Я не хочу оставаться одна, — прошептала она. И это была не мольба, а просто констатация факта.

— Я скоро вернусь, — повторил Фрэнк. Между ними вновь воцарилось молчание. — Пойми, я должен кое-что сделать, — наконец произнес он и поставил рядом с ней черный чемоданчик дьявола. — Никуда не уходи. Оставайся здесь.

С этими словами он растворился в темноте.

Аликс закрыла ладонями уши, но все равно крики чертовых евреев не утихали. Они резали ей слух, проникая глубоко в мозг, и им не было конца.

Нет, вернуться назад Бринка заставил не женский голос и не мертвый парашютист, что свисал на стропах с высокого дерева. В конце концов, они не были лично знакомы: на плече у парня красовался орел — эмблема 101-й воздушно-десантной дивизии. У Бринка же имелись знакомые лишь в 82-й дивизии, так что этот был ему посторонним человеком. Что касается женского голоса, хотя он слышал его ясно и отчетливо и мгновенно понял, кому он принадлежит, голос этот был бессилен заставить его остановиться или свернуть с дороги. Нет, сейчас его вела вперед снятая с мертвого парашютиста цепочка и выгравированная в металле буква «Т». Сама буква и две цифры за ней, означающие год, когда этому парню была сделана прививка против столбняка.

Ему нужно непременно узнать, насколько он сможет растянуть содержимое флакона в кармане. А ведь наверняка есть люди, которые смогут поведать ему, сколько раз иглы впивались им в кожу. Ему оставалось лишь одно — пойти и расспросить их.

Он шел через поле, стараясь держаться ближе к живой изгороди, — луна вновь показалась из-за туч, и выходить на открытое пространство было опасно. Вскоре Бринк оказался возле угла какого-то темного сарая. Он принюхался, и его едва не вырвало от вони. И потому старался дышать ртом.

— Мы евреи, выпустите нас, — раздался чей-то слабый голос. Бринк крадучись двинулся вдоль стены сарая. — Выпустите нас.

Просьба повторялась раз за разом, как заезженная пластинка на граммофоне его деда, правда, всякий раз все слабее и слабее.

Бринк подкрался ближе, и, когда невидимый голос вновь повторил мольбу, Бринку показалось, что тот слегка резонирует, как будто говорящий поднес ко рту сложенные рупором ладони. Луна высветила бледное лицо, прижатое к разбитому стеклу в крошечном оконце в обрамлении паутины темных линий расползшихся по стеклу трещин.

— Выпустите нас!

Бринк щелкнул зажигалкой Кирна и совершил ошибку, потому что это тотчас лишило его ночного зрения, и теперь он видел лишь испуг в темных глазах женщины.

— Здесь кто-то есть, — прошептала она.

Тогда Бринк ударил по стеклу рукояткой пистолета и просунул руку с зажигалкой в образовавшееся отверстие, из которого в ночной воздух моментально хлынул букет тошнотворных запахов. Пахло потом, экскрементами, мочой. Но не смертью. Вернее, если чумной дух и исходил, то от другого конца сарая.

Пламя, дрогнув, погасло, и Бринк чиркнул зажигалкой снова. Дрожащий язычок высветил желтую звезду на платье женщины. Она была худа, щеки впалые, полупрозрачная кожа обтягивала череп, заостренный нос, высокие скулы, запавшие глаза. Но одно Бринк мог сказать со всей уверенностью — чумы у нее не было. Лицо женщины было бледным, как пергамент, но синюшный оттенок отсутствовал.

— Покажите мне руки, — велел ей Бринк, но женщина его не поняла. И тогда он сорвался на крик. — Покажите мне руки! — рявкнул он на нее, как какой-нибудь эсэсовец, и она покорно протянула в разбитое окно руку. Бринк поводил вдоль руки зажигалкой, разглядывая бледную кожу. Ничего не обнаружив, он поднес пламя едва ли не вплотную, грозя оставить на руке женщине ожоги. Ничего. — Покажите другую. Другую, я сказал.

Ага, вот они, метки уколов.

— Вы больны? — крикнул он ей, и несколько раз повторил едва ли не по слогам. — Вы-боль-ны?

Хор приглушенных голосов ответил ему по-французски дружным «нет, мы не больны», и к разбитому стеклу прижались с полдесятка новых лиц.

— Сколько уколов? — крикнул Бринк. — Сколько раз вас кололи? И когда был сделан первый укол?

Ответом ему стал нестройный хор голосов. Кто-то в ответ крикнул «четыре», кто-то «пять», а еще один голос, перекрикивая другие, сообщил: «Un jour apres qu ’ils nous declarent malade».[41]Обитатели барака плотно прижимали лица к разбитому стеклу, и Бринк даже испугался, что кто-нибудь из них порежет себе лицо ото лба до подбородка. Он даже был вынужден крикнуть им, чтобы они отошли от окна. Но они его не послушались, и тогда он гаркнул по-немецки:

— Haut ab![42]

Это восклицание подействовало мгновенно. Все как по команде отпрянули от окна.

Бринк на ощупь пробрался вдоль деревянной стены, пока не обнаружил узкую дверь, на которой висел замок размером с кулак. Евреи колотили по ней изнутри, и сколько он им ни кричал, чтобы они прекратили, они продолжали колотить по ней кулаками, пытаясь вырваться наружу. И поскольку он так и не смог отогнать их от двери, чтобы сбить замок выстрелом, то был вынужден выбить ее металлическим прикладом немецкого пистолета. Увы, замок оказался крепким. И тогда Бринк, просунув в щель ствол, воспользовался им как рычагом. В следующий миг он услышал, как заскрежетали гвозди. Еще пару минут борьбы, и задвижка отошла от двери, а евреи, вырвавшись на свободу, повисли на нем гроздью, рыдающей и причитающей. Пятеро женщин, двое детей и один старик, которого Бринк поначалу принял за слепца, потому что он принялся пальцами ощупывать ему лицо. Ощутив на себе чужие руки, он тотчас в омерзении отпрянул назад и, зацепившись пяткой о какую-то неровность в траве, упал навзничь. Он лежал, раскинувшись на траве, и смотрел в небо сквозь круг склонившихся над ним лиц.

— Фрэ-э-э-нк! — раздался где-то на дальнем конце поля женский голос. Кричала Аликс. Он даже не представлял себе, что его имя можно тянуть так долго.

Аликс слышала доносившиеся с поля звуки, там были какие-то евреи. Евреи. «Зачем Фрэнку понадобились какие-то евреи?» — подумала она, но затем на нее горячими волнами вновь накатил жар. От него шумело в ушах, и теперь ей не было ничего слышно. Только нескончаемый гул и рокот набегающих на нее волн. Неужели она бросила Фрэнка? Что она ему сказала? И где Джунипер? А что с мамой? Неужели ее и впрямь нет в живых? Тело ее горело, и из-за жара она почти ничего не помнила.