Мы то и дело проходили мимо приткнувшихся у обочин немецких автомобилей, многие из которых были взорваны или сожжены. Некоторые из них были хоть и обездвиженными, но все еще целыми, и внутри у них находились бесценные для нас продовольствие и боеприпасы. Спешно перебрасывая хотя бы что-то из всего этого в наши кузова и повозки, мы в то же время холодели от одной только мысли о том, что все эти машины брошены совсем недавно под обстрелом врага и что нам, возможно, в любой момент придется продираться дальше с боем, в результате которого до «линии Кёнигсберг» можно и не добраться…

Мы шли так быстро, как только могли, но все же из-за самых ослабевших тащившихся сзади раненых наша колонна растягивалась все больше и больше. Пару раз мы даже останавливались, чтобы сомкнуть ряды, и я каждый раз просил Ламмердинга, возглавлявшего колонну, чтобы он не командовал там каждые несколько минут «Шире шаг!». Столбик термометра застыл на отметке минус 45 градусов по Цельсию. Каждый раз, когда мы вдыхали в себя этот ледяной воздух, наши тела теряли частицу своего тепла. Мороз пробирал до костей, до самого костного мозга, и постепенно каждый наш шаг, каждое движение становились все скованнее и неуклюжее. Не оказался в стороне, разумеется, и головной мозг — в результате далеко не каждый из нас ясно осознавал, что с ним происходит.

В результате того, что мы вынуждены были двигаться от Старицы к «линии Кёнигсберг» не по прямой, а окольными путями, общая протяженность этого демарша составила почти пятьдесят километров. Для измученных усталостью и морозом людей это было чрезвычайно суровым испытанием. Не зная почему, дважды упал даже сам Ламмердинг. Каждый раз он, конечно, бодро и со смехом вскакивал и озадаченно покачивал головой.

— Должно быть, я просто пьян, — с наигранной веселостью пробормотал он заплетающимся языком после того, как во второй раз растянулся на совершенно ровном месте.

— Да нет, это просто мороз, — поправил я его, с усилием проталкивая слова сквозь застегнутую у меня на лице и задеревеневшую Kopfschutzer. — Он частично вывел из строя твой вестибулярный аппарат.

— Чепуха! — упрямо ответил Ламмердинг.

— Послушай, только, ради бога, не пытайся бежать всю дорогу до «линии Кёнигсберг»! — взмолился я. — Иначе мы прибудем туда одни, без наших людей. Посмотри-ка — они растягиваются все дальше и дальше.

Мы с Ламмердингом остановились и терпеливо пропустили мимо себя всю нашу колонну. Картина в хвосте ее оказалась даже печальнее, чем можно было себе представить, — ведь там постепенно скопились самые обессиленные. Шатаясь и падая почти на каждом шагу, они нащупывали своих таких же не державшихся на ногах товарищей, поднимались сами, помогали подниматься им… Они не шли, а мучительно перемещались в пространстве. Я приказал, чтобы самых ослабленных по очереди везли в конных повозках. Казалось, что от мороза замедлилось даже течение времени и что эта ночь, если когда-нибудь и кончится, то еще очень и очень не скоро. Достигнув самой крайней степени изнеможения, некоторые — уже ничего не соображая — прямо у нас на глазах падали пластом в снег и категорически отказывались идти дальше. Им уже пели сладкоголосые сирены снежных океанов. Мы хлестали их по щекам, ставили на ноги, снова поднимали их пинками из снега, снова хлестали по лицу, осыпали самыми непечатными ругательствами — все что угодно, лишь бы только они не прекращали двигаться. В тех случаях, когда даже все это было бесполезно, мы заворачивали безнадежно обессиленных в одеяла и грузили их, почти как трупы, на повозки.

Эта кошмарная ночь все же закончилась, и на рассвете мы прошли мимо восьмерых русских солдат, валявшихся замерзшими прямо на дороге. Вероятно, это был русский патруль, с которым расправились люди из 26-й дивизии. После двенадцати часов непрерывного перехода, за которые мы покрыли почти сорок километров, мы оказались в Панино. Судя по карте, мы были теперь всего лишь в шести с половиной километрах от нашего сектора «линии Кёнигсберг».

В здании железнодорожной станции «Панино» стоял жуткий стон, издаваемый примерно сотней наших тяжело раненных солдат. Почти все они лежали на полу в неотапливаемом зале ожидания. Лишь под некоторыми была солома, и совсем уж немногие были укутаны одеялами. В поезде, стоявшем под парами у платформы, было еще несколько сотен раненых. Это был самый последний состав, отбывавший к югу. С остатками своей арьергардной группы нас догнал Шниттгер, сразу же сообщив о том, что русские следуют за ним почти по пятам. Погрузка остававшихся в зале ожидания раненых в поезд мгновенно ускорилась, и уже через несколько минут, обдав нас на прощание дымом и паром, состав тяжело тронулся с места. Мы поспешили возобновить походное движение, чтобы поскорее соединиться батальоном с остальными нашими частями на «линии Кёнигсберг», а уже через полчаса на станцию «Панино» вошли русские.

Встретивший нас через три километра на дороге фон Бёзелагер передал Ламмердингу все необходимые распоряжения, касавшиеся сектора обороны у Гридино, который и предстояло оборонять остаткам нашего 3-го батальона. Ламмердинг и весь остальной батальон спешно направились к этим позициям у Гридино, до которых оставалось еще четыре километра, а мы с Генрихом временно остались при посте боевого управления фон Бёзелагера. С характерной для него основательностью он устроил из него настоящую крепость.

Введя нас внутрь этого импровизированного бастиона, фон Бёзелагер критически осмотрел меня своими пронзительно голубыми, как закаленная сталь, глазами, отметил, что я крайне истощен, и добавил к этому:

— Давайте, доктор, и ты, Генрих, садитесь, я напою вас сейчас горячим бульоном.

Генрих попытался было помочь ему, но фон Бёзелагер мягко толкнул его обратно на скамью и сказал:

— На этот раз поварёнком побуду я.

Пока мы отогревались у огня и пили обжигающий бульон, фон Бёзелагер обрисовал нам в общих чертах, что нас ожидает на «линии Кёнигсберг».

— Это не самая лучшая из линий обороны, — сразу признал он, — но по крайней мере она выбрана опытными тактиками, и что-то путное из всего этого сделать можно.

— Как вы думаете, как долго мы здесь пробудем? — спросил я его.

— Надеюсь, долго. Отступать дальше, не ухудшив значительно общего положения, мы больше не можем. Мы теперь на таком рубеже, где мы должны либо остановить красных, либо погибнуть. На фронт отправляют уже любого более-менее здорового мужчину о двух руках и ногах. Эту линию обороны мы просто обязаны удержать, — без лишнего пафоса, но с выражением убийственной серьезности на лице закончил фон Бёзелагер.

— Слава богу, хоть переход этот закончился. Любой наш солдат предпочел бы сейчас схватиться с полусотней русских, нежели пройти еще полсотни метров. Однако из того, что вы рассказали, герр риттмейстер, я так и не уяснил для себя, насколько имеющаяся ситуация безнадежна или, напротив, обнадеживающа.

— Скоро, черт подери, узнаем, — ответил фон Бёзелагер.

Фон Бёзелагер был прав. Вскоре мы, черт подери, узнали… Но вначале русские позволили нам провести в Гридино один день без войны, и нас встретили дожидавшиеся там прибытия батальона обер-лейтенант Бёмер и лейтенант Кизо. Бёмер уже оправился от легких ран, полученных им у Шитинково, а Кизо — от ран, из-за которых он выбыл из строя еще осенью.