Судил меня не суд присяжных, а коронный суд. Коронный суд вел себя просто недостойно. У меня были свидетели, которые уличили бы Чаплинского так, что ему пришлось бы капитулировать. Но суд отказался вызвать этих свидетелей. А между тем главный из них, Фесенко, сидел тут же на трибуне, рядом с судьями. И его не допросили. Поэтому они присудили меня к трем месяцам тюрьмы. Срок пустячный, но посадить члена Государственной Думы нельзя без согласия Думы. Пока что дело пошло по инстанциям, а тут началась война. Я пошел воевать добровольцем, потом был в Красном Кресте. День в день в годовщину моего осуждения ко мне явился полковник военного судебного ведомства.

— По закону все дела о лицах, поступивших в армию, передаются нам, — сообщил он мне. — Потрудитесь прочесть.

Я прочел. По докладу министра юстиции по делу о Шульгине Василии Витальевиче, осужденном киевским окружным судом на три месяца заключения, государю императору благоугодно было собственною рукою начертать: «Почитать дело небывшим. Николай».

В объяснение сего могу сказать, что по русским законам государь император являлся верховным судьею. Все обвинительные приговоры начинались словами: «По указу Его Императорского Величества…». Поэтому царь мог отменить любой приговор, убедившись в его неправильности. Здесь это было высказано в особой форме отрицания самого дела. Его не было.

Так вот, по этой причине я счел, что честный антисемит — это я. Но Маклаков сказал мне:

— Нет, вы все же не раз выступали против евреев. Я же никогда публично не выступал. Но все же я антисемит, «честный антисемит» относится ко мне. При моей жизни об этом не говорите. Когда я умру, можете сказать.

Анжелина Васильевна Сакко

После неудачи с поисками работы в Париже более я не пытался куда-либо устраиваться. Прочитав в газете объявление Анжелины Сакко, что она предсказывает будущее и дает советы, я пошел к ней.

— Вы у меня были? — встретила она меня вопросом.

— У вас такая хорошая память?

— Нет, память плохая, но я помню тех, кто у меня бывал. Вы сейчас в полосатом костюме, а раньше были иначе одеты.

— Анжелина Васильевна, я пришел еще раз спросить вас о судьбе сына. В Константинополе, два года тому назад, вы мне сказали, что он жив.

— И сейчас он жив.

— Но где же он?

— Он в таком месте, откуда не может выйти.

— В тюрьме?

— Нет.

— В лагере? — недоумевал я.

— Нет.

— Так где же?

— Я не хочу вам этого говорить.

Помолчав, я спросил:

— Значит, в плохом доме? Но подумайте, Анжелина Васильевна, я ведь не мать, я только отец. Я выдержу. Он в сумасшедшем доме?

Она сначала не отвечала, но потом выдавила короткое «да».

— Где?

— Не вижу, там нигде не написано.

— Но можете ли вы хотя бы сказать, что он в данную минуту делает?

— Сейчас у него светлый промежуток. Он все вспомнил, что забыл, но боится забыть снова. И потому повторяет одно слово.

— Какое слово?

— Имя, ваше имя. Василий.

Я очень взволновался. Она продолжала:

— Он стоит у стола, одной рукой опирается на него, а другой он держится за какой-то мешочек, который у него на шее. Вы не знаете, что это такое?

— Знаю. В этом мешочке земля.

— Да, земля.

* * *

В Киеве, на высокой горе, было старое кладбище Щекавица. Из летописи Нестора мы знаем, что в Киеве на трех горах сидели три брата — Кий, Щек и Хорив. От Кия остался Киянский переулок. На горе, где сидел Щек, выросло кладбище. От Хорива осталась Хорева улица. Так вот, на Щекавице когда-то был похоронен какой-то святой. Землю с его могилы берут как средство от лихорадки. Три моих сына болели малярией и бабушка надела им эти мешочки. Ляля, видимо, сохранил этот талисман, несмотря на свои многочисленные беды.

* * *

— С ним теперь стали лучше обращаться, — продолжала Анжелина, — только один раз его побили.

— Но где же это, Анжелина Васильевна, где эта больница?

— Не знаю.

Я ушел в угнетенном состоянии. Где увидел церковь, зашел туда. Но сейчас же ушел — в церкви начиналось венчание. Невеста в фате, цветы, звуки органа… Это еще больше меня расстроило. Я ушел и через неделю пришел опять к Анжелине.

— Анжелина Васильевна, эта больница, где находится мой сын, она в России?

— Да, в России.

— Конечно, мало шансов, но все же, если это в России, может, я когда-нибудь был в этом городе?

Она взяла со стола хрустальный шарик, который служил ей средством для сосредоточения, и сказала:

— Да! Конечно, были…

И стала говорить:

— Вы стоите в каком-то саду, скорее всего общественном. Вы стоите над обрывом, огороженным простым бревенчатым забором. Внизу река…

— Это Киев? — перебил я ее.

— Нет. Киев я хорошо знаю. Немножко похоже, но не Киев и не Днепр. Эта река уже, но луга, пойма — широкие. Вы стоите у этого забора над обрывом… Вы как-то немного странно одеты. На голове какая-то прозрачная шапочка, на вас серый штатский пиджак, а ноги в офицерских рейтузах и высоких лакированных сапогах. Вы смотрите вдаль через реку. Вы не один, около вас слева стоит молодая дама, очень красивая. У нее длинные черные ресницы, которые она то поднимает, то опускает. Она знает, что это красиво.

Тут Анжелина посмотрела на меня и проговорила:

— Но эта красавица близка не вам… Но человеку вашей крови.

Тут только я чуточку начал понимать, в чем дело, но еще не до конца был уверен. Человек моей крови… Кто же это? Неужели мой брат? Но он давно умер. Если это он, то как она может «видеть» его кровь? И если это он, то та красавица, о которой говорит Анжелина, это Маруся, его жена. Она тоже умерла.

Анжелина продолжала:

— Она была то, что называется «мятежная душа». И вряд ли знала, чего она, собственно, хочет. Была беспокойной. Вдруг, куда-то уезжала неизвестно почему, также, вдруг, приезжала обратно. Она, конечно, ушла…

В устах ясновидящих «ушла» значит умерла. Слово «умер», «умерла» они никогда не употребляют.

— Да, я не могу понять, — между тем говорила Анжелина, — было ли это самоубийство или неправильное лечение. Во всяком случае, она еще хотела жить. Она должна была жить. Она ушла, конечно, но она недалеко…

Я спросил:

— Как это «недалеко»? Я не понимаю.

Анжелина ответила так, что я был совершенно сбит с толку:

— А так недалеко, что она у вас за спиной стоит.