Кадын дремала, отвалившись на седельные подушки, пахнущие сухой травой и конским потом. В этом шатре не было ничего для удобства, даже простых подушек или постели. Кадын спала, чуть смежив глаза, и, верно, сама не знала, что спит. Ей казалось, что она все еще слушает наставления учителя, что мудрость, которую вынес он с Шелковой дороги, все еще звенит в шатре. Но она спала. Лицо ее было усталым, тревога проступала на нем, и было это лицо брошенной девочки, а не грозного царя, управляющего людом. Вглядываясь желтыми глазами, острыми, точно жало подземной осы, толмач разбирал эти черты как письмена и снова писал.

Вдруг по ее телу пробежала судорога, и она очнулась.

– Ты все пишешь, учитель. О чем?

– Познавая соседей, мы познаем самих себя. Я описываю юного царя соседствующих с нашим народом варваров, – улыбнулся Го, не поднимая глаз. – Эти люди носят штаны, застегивают одежду на левую сторону и не умеют писать своей истории и законов, поэтому мы зовем их так.

– И каков же их царь? Я хочу тоже узнать о нем.

– Он силен и крепок, мужествен и статен. В нем видна кровь его предков-барсов. Его глаза – сияние горных вершин, его руки – вековые деревья. На его плечах табунам пастись, на его спине – отарам отдыхать. Его ум и хитрость страшат врагов, и все народы из дальних земель едут к нему на поклон. Только мне одному известна его тайна, но я никому не скажу, а иные не догадаются: что этот молодой, грозный царь на самом деле – юная дева-воин.

Кадын тихонько засмеялась:

– Ты сам учил меня не слушать лесть, Го. И кому нужна ложь в твоих записях?

– Что ты, царь, это не ложь, это я слышал, как описывают великих воинов прошлого ваши сказители, – отвечал он, и она опять рассмеялась.

– Как ты хитер и гибок! Но зачем ты это пишешь, старый учитель?

– Я сохраняю историю. Пройдет много лет, быть может, никто не сможет вспомнить ни о нашем, ни о вашем народе, но найдут мои записи, прочтут и вспомнят.

– Кому тогда мы будем нужны, Го?

– Тот, кто умер, но не забыт, бессмертен. Так говорят мудрейшие.

– Это пустое, – поморщилась Кадын. – Бессмертия нет. Тело смертно, а памяти достойно лишь то, что рождает боевой дух в сердцах. Если ни нашего, ни вашего люда не станет, в ком будет память рождать боевой дух, кто сможет гордиться тем, что помнит о нас?

– Ваш люд не имеет письма, ему достаточно преданий, но и это он легко оставляет и идет дальше. Наш народ бережет память, складывает ее в кладовую и готов всегда обратиться к ней, чтобы узнать, как жили в прошлом и правильно ли живем мы теперь. Ваш люд устремлен в будущее, наш народ смотрит в прошлое, чтобы удержать настоящее. Я не знаю, что лучше, такова разность наших путей.

– Я тоже не знаю, что лучше, Го. Как и не знаю, есть ли будущее у люда, забывшего прошлое и меняющего свое настоящее, как шапку, в зависимости от направления ветра.

– Не стоит думать так о своем люде, Кадын. Думая дурно о породившем нас дереве, мы гнием сами.

Она сжала губы, глядя в огонь, не в силах ни ответить, ни согласиться.

– Ты мудр, как сорока, Го. Скажи мне, что ты прозреваешь в нашем люде? – спросила наконец. – Столько забот окружает меня, что мне тяжело оглянуться вокруг, чтобы что-то понять.

– Свой Путь есть равно у человека и у люда, царь. Я говорил тебе это. Путь бесконечен и непостоянен. Он определяет облик люда, все его наклонности, обычаи, но он меняется, и это залог долгой жизни люда. Если Путь застынет, люд исчезнет. Мудрость правителя – позволить Пути течь своим чередом. Так говорят мудрейшие: если, управляя, правитель отдалится и встанет позади, народ будет любить такого правителя. И сам сделает все так, как будет для его блага, а значит, и для блага правителя.

– Эта мудрость слишком глубока для меня, Го. Мне приходится пока самой скакать по землям и налаживать жизнь. Скажи лучше, каким ты видишь будущее моего люда, пока глашатай не объявил о начале торгов.

Старый Го погладил плешивый подбородок. Он думал так долго, что Кадын поднялась и стала раздувать огонь в очаге. Когда он разгорелся, она повесила котел с водой, и тогда Го сказал:

– Я вижу смену народов, царь. Когда Путь меняется, один народ порождает другой, изменяя при этом обличье. Я вижу, что ты правишь уже другим людом, не тем, что был у твоего отца, и ни ты, ни я еще не знаем его.

Кадын села и закрыла глаза, словно слова эти причинили ей боль, и она терпела. Толмач сказал:

– Расскажи, царь, что угнетает тебя. Год за годом я нахожу на твоем лице новую думу, но, рассказывая мне о жизни люда, ты говоришь только о войнах и набегах, о скотине, конях, золоте и торговле, но никогда – о том, что по-настоящему тревожит тебя. Ты хороший царь, я знаю, выстроить жизнь люда тебе не сложно. Но тяготит тебя другое, то, на что не хватает одной воли.

– Я долго не знала сама, что это, – нехотя заговорила она. – Сердце чуяло, но глаза были слепы. Я была занята другим и не знала своих людей, не знала, к чему прирастает их сердце. Нынче, видя все, я теряюсь.

– Расскажи, Кадын. Быть может, старая обезьяна еще пригодится тебе.

Она снова закрыла глаза, готовясь говорить долго, а когда открыла, взгляд ее стал холодным.

– Ты говорил, Го, что, когда Путь народа меняется, один народ порождает другой и так происходит испокон веков. Я тоже вижу, что правлю другим людом, не тем, что был у моего отца и деда. Я не знаю этот люд. И боюсь узнать его. Дед мой помнил кочевье. Он привел наш люд в эти горы, и здесь остались мы, потому что были они хороши. Отец мой помнил кочевье от деда и в любой миг готов был сняться, если позовут духи-братья к Золотой реке. Мне тяга в кочевье досталась с кровью, и голос ээ-торзы, грифа, я слышу с детства. Но долгие годы он молчал о кочевье. Молчал, но пробудился с того дня, как отец отдал мне царскую шапку. Я ждала, не торопила людей. Дорога вызреть должна, ты сам говорил. Я укрепляла люд, боролась с голодом, ходила в набеги сама и отбивала набеги степских. Но вот все стихло, люд размножился и окреп. Скоро нам станет тесно в горах. Я уже слышала о бедных семьях, кто снимается и уходит искать счастья. Я не хочу дробить роды и терять люд. Я стала спрашивать глав о кочевье. Но те тупили глаза и молчали. И тогда я прозрела. Они не хотят кочевья. Они вросли в эти горы. Лесные люди сидят нынче передо мной на сборах. Их сердца поросли мхом, точно лиственницы в тесном лесу. Они привыкли к оседлости. За их домами уже не телеги, а тяжелые лари, набитые скарбом, и это приковало их к земле. И еще другое их приковало.

– Что же это, царь? – спросил Го, видя, что она замолчала, силясь подавить в себе проснувшийся гнев.

– Чем больше я настаивала на кочевье, тем мрачнее они становились, – сказала она. – И потом признались, что не хотят покидать эту землю, она их, потому как родичи похоронены в ней. Сердце мое зашлось гневом: испокон веков люд Золотой реки отправлял своих предков на пастбища Бело-Синего. И вот нынче все изменилось: люди кладут своих родных в землю, лишая их вышнего пастбища. Как могло такое случиться? Вот то, чего я не могу понять. Бурые лэмо изменили Путь моего люда.