Чибо ухватился за знакомую фразу. Он давно уже оставил надежду найти какой-нибудь вид разврата, который бы его потряс. Но обворожительное дитя только что это сделало! Он улыбнулся: Виттенберг внезапно оказался самым интересным местом из всех, где он побывал.

— Калеку? Слугу? — Чибо помолчал, сжав шестипалую кисть. А потом расхохотался: — Нет! Моя Саломея получит нечто не столь обыденное. Генрих!

— Да, милорд?

— Приведи сюда пленника.

— П… пленника, ваше высокопреосвященство?

— Француза, Генрих. Моя Саломея желает получить к концу представления голову. Как удачно, что я могу ее предоставить. Нет! Никаких возражений. Веди его сюда.

Немец ушел, и Бекк указала на Хакона:

— Мой Гюнтер умело сносит головы.

— Ты уже делала это раньше? — Чибо не мог оторвать глаз от Саломеи.

— Ну, пару раз… случалось. — Она еще немного опустила бубен. — Для очень особенных клиентов.

— Дорогая, — проговорил архиепископ Сиенский, — это ты особенная!

Хакон вышел в коридор и вернулся с плахой и своим топором. Форму топора маскировала тряпка. Его мысли неслись вихрем, все тело дрожало. Он не думал, что дело дойдет до такого. Пределом его планов было пройти в дверь, единственной перспективой — сражение. И он не понимал, что сейчас происходит. Он знал только, что должен быть готов.

Генрих вернулся — один.

— Где он? — рявкнул его господин.

— Милорд, его несут. Но…

— Что?

— Милорд, вы обещали его мне! — Немец не пытался скрыть своей досады.

— Ситуация изменилась, Генрих. Моей Саломее этот дар нужнее, чем тебе. Чтобы вдохновить ее на окончание… танца. Так ведь, дитя?

Когда Генрих вошел, Бекк опустила глаза долу, но теперь снова посмотрела на Чибо, вовремя вспомнив затрепетать ресницами.

— Да, мой Ирод. Один дар в обмен на другой.

— И вот он!

Во всем ее сегодняшнем спектакле труднее всего оказалось не измениться в лице в эту секунду, когда обнаженного Жана втащили в комнату два тюремщика. Невозможно было поверить, что в этом искалеченном теле, сломанных костях, обожженной плоти и снятой лоскутами коже еще остается жизнь. Он лежал, словно марионетка, у которой перерезали веревочки. Испытывая невыразимую муку, Бекк заставила себя подойти к нему медленными, мелкими шажками. Она осторожно приподняла его голову за свалявшиеся волосы и увидела, как выступившая на губах кровь чуть пузырится от слабого дыхания.

— О да! — тихо проговорила Саломея. — Эта голова подойдет. Лучше, чем любая другая!

Плаху поставили в центре комнаты, и Хакон, чувствуя, как из уголка его глаза выкатывается слезинка, бережно положил на нее голову Жана. Чибо встал, подошел ближе и заглянул в остекленевшие глаза француза. Он держал кисть Анны Болейн, поглаживая ее, словно домашнего зверька.

— Как это уместно, Жан Ромбо, что ты умираешь таким образом. И умираешь ради того, чтобы доставить мне удовольствие. — Чибо вернулся на свое кресло, положил руку королевы на стол и приказал: — Руби, палач!

Последнее слово вернуло Жана к жизни, как будто обращение было адресовано ему самому, однако он не мог отличить новый сон от той грезы, которую оставил на противоположной стороне сознания, потому что в обеих фигурировали одни и те же люди. Он находился в Монтепульчиано, своем прибежище, и свет полной луны играл на прекрасном обнаженном теле Бекк. И теперь, в видении, ожидавшем его по пробуждении, она снова оказалась над ним, почти такая же обнаженная. Только волосы у нее отросли и стали темнее. Неужели со времени их последней встречи прошло так много времени? Однако ничто не могло изменить ее красоты.

В его видении рядом с ним стоял и Хакон. Хотя на нем была маска палача, а из-под нее выбивались черные волосы, это мог быть только скандинав. Жана на секунду обеспокоило то, что Бекк обнажилась при нем, но потом он увидел, как из мешка извлекли топор, и понял, что его спутник явился наконец прервать его мучения. Жан начал ожидать падения топора — и перехода в тот мир, где его встретят дорогие усопшие.

Это был тот самый топор. Генрих поначалу решил, что его беспокойство вызвано только тем, что архиепископ лишил его возможности собственноручно убить своего врага. Но когда он увидел поднятый топор, то мгновенно вспомнил, где видел это оружие раньше. И несмотря на маску с прорезями и накладные черные волосы, узнал скандинава.

— Нет!

Генрих стоял на другой стороне комнаты, за креслом своего господина, и броситься вперед ему помешал архиепископ, который в своем возбуждении вскочил на ноги.

Бекк стянула шнур с талии и нашла на нем петлю, заранее подготовленную для пальцев. Ухватив узел на другом конце, она запустила руку в карман балахона Хакона и достала камень. Одновременно начали опускаться топор и вращаться праща. Три оборота — и камень уже кружит у нее над головой.

— Нет! — снова крикнул Генрих, но на этот раз не бросился вперед, а схватил Чибо, пытаясь спрятаться вместе с ним за кресло. Камень попал ему в запястье той руки, которой он пригибал упрямо вырывающуюся голову своего господина. Немец услышал, как сломалась кость руки. Они оба рухнули за ненадежное укрытие.

Топор, который, казалось, падал прямо вниз, на плаху и открытую шею Жана, резко изменил направление. На лице первого тюремщика выражение изумления не исчезло даже тогда, когда его голова покатилась по полу. Второй успел закричать, но обратный разворот топора пришелся ему в шею и прервал крик.

«Это — чудесный сон, — подумал Жан. — Самый лучший».

Пока танцовщица извлекала второй камень, Генрих воспользовался секундной передышкой и опрокинул стол, увеличив ширину их укрытия. Ему удалось извлечь из ножен свой короткий меч, но для этого пришлось работать здоровой рукой, не привыкшей держать оружие. Чибо лежал под ним, сотрясаясь от сильного приступа кашля, и изо рта у него текла яркая кровь.

— Хакон! Хватай Жана! — закричала Бекк.

— Секунду. — Скандинав зашагал к перевернутому столу, высоко подняв топор. — Сначала мне надо кое за что поквитаться.

Его путь через комнату прервал новый, знакомый им голос.

— Ах, братец! Ну и ночку мы провели!

Произнося эти слова в дверях, Франчетто Чибо оглядывался назад, в коридор. Он рассылал благосклонные ухмылки своему телохранителю Бруно-Лучиано, который нынешним вечером удивил своего господина новыми, дотоле скрытыми глубинами похотливости. И только потом Франчетто повернул голову, чтобы войти, — как раз в ту секунду, когда Генрих заорал:

— Помогите нам!

Франчетто успел лишь мельком увидеть чрезвычайно странную сцену, а потом обнаженная женщина перестала раскручивать что-то у себя над головой и захлопнула перед ним дверь. В двери был ключ, заржавевший от времени, так что ей пришлось ухватить его обеими руками, чтобы повернуть. Замок щелкнул как раз в тот момент, когда кто-то всем телом врезался в дверь. Из коридора донеслись невнятные крики.