Ратники шли молча.

Возле капища, сверкая латами и шлемами из светлого железа, выстроились княжеские дружины. Во главе рядов красовались на нетерпеливых жеребцах воеводы в своих самых лучших одеждах. Потом, после гимна богам и клятвы, они снимут их и облачатся в походные. А пока ждали Аскольда и Дира.

Доброслав и Дубыня верхом стояли недалеко от одного из жертвенных костров, а рядом с ними находился Бук в воинских доспехах, которым дивились киевляне. Слышались возгласы:

— Гляньте, люди, волк в железе!..

— Он что, рази тоже биться могет? — спросил какой-то смерд.

— А ты попробуй — побейся с ним, — подначил кто-то из толпы.

Многие засмеялись.

А Бук словно замер. Как его хозяин и Дубыня, неотрывно смотрел на пламя, которое плясало в его холодных зрачках.

Жрец, что был рядом, бросил в костёр горсть какого-то порошка, и огненные языки, казалось, лизнули само небо; всё вокруг разом ярко осветилось, и тут из теремных ворот вылетели на гнедых конях князья киевские. Резко осадили возле дружин.

Когда забили восемь белых буйволиц и восемь белых кобылиц — по числу костров капища — и побросали в огонь, главный жрец поднял кверху свой жезл — все люди, собравшиеся здесь, пали ниц, верховые мигом спешились и распростёрлись на земле, лишь двое — Аскольд и Дир — преклонили колена.

Волхвы вначале тихо, потом всё громче и громче запели:

— Даруй вам победу, бог! — громко повторила многотысячная толпа.

Лагир лежал на земле, его рука касалась руки Живаны, и он чувствовал, как она дрожит.

— Успокойся и повторяй то, о чём молвит народ, — тихо сказал он жене.

Она исступлённо зашептала, но громко говорить от волнения не могла. Тогда Лагир нежно обнял её, и она начала успокаиваться.

Повернула к мужу лицо:

— Все просят у Перуна победы, а я попросила, чтобы ты вернулся. Я люблю тебя.

Жрец опустил жезл, и люди стали подниматься с земли. Теперь подвели к кострам восемь черных волов и столько же жеребцов такого же цвета. После их сожжения все ратники дали клятву:

— Пусть мы будем прокляты от бога, в которого верим, — от Перуна, и Велеса, скотьего бога, и да будем жёлты, как золото, и пусть посечёт нас собственное оружие, если мы дрогнем в сражении и предадим свою землю.

Конным и пешим путём по высокому берегу Днепра пошли на Византию смерды, ремесленники и прочий киевский люд (и древляне тоже) под водительством Дира, численностью в двадцать тысяч. А по реке на двухстах днепровских лодьях, по шестьдесят человек в каждой, поплыли отборные воины.

На большом корабле Аскольда находился сам князь, а у правила — Селян, с которым немало рек и озёр хожено и перехожено. Одну колонну судов вёл за собой Аскольд, другую — Вышата. Опытного воителя и в переходах искусного Светозара киевский князь приставил к брату. С ними ещё был и древлянский воевода Умнай.

В свою лодью Вышата взял Лагира и его друзей. Аскольд — Светлана и его сына Никиту. Просился в поход и Марко, но мать его подняла такой крик, что дед заявил сразу:

— Подрастёшь — пойдёшь… Будешь в семье за кормильца.

— Во-о-о-н-а-а ка-а-к, — протянул мальчишка. — Кормить всю ораву древлянскую — я, значит, большой, а в поход идти — малец.

Но на него с укоризной взглянул Ратибор, и Марко тут же опустил голову. Прощались с родными ещё раз на берегу Днепра, в нескольких десятков саженей от вымола.

Ратибору Аскольд дал в подчинение тридцать лодий, уравняв его в правах со своими боилами, каждый из которых тоже распоряжался столькими же судами.

На трёх находились жрецы. Эти лодьи они освятили под сжигание погибших. Волхвы тоже идут с воинством под самые стены Константинополя и будут вершить обряды погребения.

Как только кончилась городская стена, Днепр свернул влево, и открылись две протоки. Строй лодий тоже раздвоился. И шли так шесть поприщ. Кто шёл левой протокой, тот видел низкий берег острова, поросший ивами, на которых сушились рыбацкие сети; кто правой — лицезрел песчаный откос с ветхими домишками смердов.

Протоки кончились, и Днепр размахнулся во всю ширь, крутые берега как-то сразу отодвинулись вдаль, но зато колонны лодий снова сомкнулись, и Дубыня, стоящий возле Лагира, вдруг подбросил вверх свою шапку-блин и заорал:

— Вижу тебя, дед Светлан!

— Вот дурак оглашённый… Орёт, быдто из темени на свет вырвался, — пробурчал старый древлянин. Звук его голоса хорошо разносила вода, поэтому слова, произносимые с другой лодьи, были хорошо слышны.

— Угадал, дядька. Именно — на свет…

Но на Дубыню прикрикнул Вышата, так как Днепр снова разделился — уже не на две, а на множество проток, и опять не только от кормчего, но и от всех на судне требовалось предельное внимание.

К Диру вначале хотели нарядить и Доброслава с Дубыней, имеющих коней, но за друзей попросил Лагир, и Вышата, узрев от этого немалую пользу, так как лошади будут переданы сразу двум пешцам, согласился взять их к себе. К тому же ему очень понравился Бук, который за время долгого пути берегом может отощать, захиреть, и какой же тогда из него будет боевой пёс!

Сейчас Днепр с обилием проток, если бы его поднять дыбом, как коня, походил бы на ветвистое дерево, потому что далее протоки-ветви сходились и будто образовывали огромный ствол, полный соков и живительной силы.

Простор, простор… Чуден Днепр.

На берегу стоял идол. Его поставили пещерные люди, жилища которых были выкопаны у самой реки. Полуголые ребятишки сидели и смотрели, как плывут белые лодьи. Выползли из пещер и взрослые.

Песчаные берега тянулись долго. На них часто возвышались холмы.

Выскочив на своём гнедом на макушку одного, Дир увидел, как растянулся хвост главных сил. Он махнул рукой Еруслану и крикнул: «За мной!» Сорвались с холма и вихрем поскакали в конец колонны.

— Поживей, поживей! — торопил князь верховых и пешцев. И тут ему в глаза бросился всадник на тощей кобылёнке. Он был худ и высок, так что ноги его почти доставали до земли. Трусил охлябь[148], смешно подпрыгивая на спине лошадки. Около него Дир придержал своего зверя гнедого, прищурился, всматриваясь в продолговатое лицо смерда с крупным носом и большим ртом, и сказал: