– Тебя отец прислал? – спросил его Василько, когда, заколов чернобородого и возвращаясь к своему столу, наткнулся на повязанного сына всесильного Воробья.

– Нет, – отрывисто и зло произнес Мирослав и, отвернувшись, завыл не то от боли, не то от досады.

Васильку отчего-то сделалось стыдно, словно он только что управился не с вооруженным молодцем, а обидел несмышленого отрока.

– Отпусти Мирослава с миром и людей его отпусти, – услышал Василько над собой повелительный старческий голос, поднял очи и, к удивлению своему, увидел стоявшего вблизи попа Варфоломея.

– Разве я пришел незваным на братчину? Смотри, что эти душегубы над Ивашкой содеяли! – ответил Василько.

– За то душегубство их Господь накажет. Ты бы отпустил их, не брал бы греха на душу.

– Если отпущу, то только за немалый выкуп. Пусть Воробей потрясет своей мошной! – упрямился Василько.

Его постепенно стал раздражать настойчивый и дерзкий тон попа. К тому же слова Варфоломея напоминали о том, о чем думать и говорить не хотелось. Если бы Василько знал, как поступить с полоном, то он бы обругал и послал прочь настырного собеседника, но он не ведал. Поп был прав: зачем дразнить лютого и сильного зверя? Не лучше ли отпустить людей Воробья подобру-поздорову? Но настойчивость Варфоломея вызывала у Василька противление.

– Я пир учинил! Не отпустишь полон, на меня грех ляжет! – стоял на своем поп.

– Щенка Воробья и его холопов отпущу только за выкуп! – сквозь зубы процедил Василько. – Пусть посидят в подклете, померзнут. А ты, поп, мне не указ! Коли будешь перечить, выбью вон из села!

В мутно-серых очах Варфоломея заплясали злые огоньки, он скрипнул зубами и даже затрясся. Васильку показалась, что поп сейчас обрушится на него с руганью, и он сжал кулаки. Но поп вскинул очи на икону, висевшую сзади и сбоку Василька, перекрестился и заговорил:

– Прости меня, Господи! Не гневись на заблудших овец твоих! Накажи одного меня, неразумного, за то, что братчину учинил!..

– Отче, не гневайся на меня! – молвил примирительно Василько, растроганный внезапной и смиренной молитвой попа. – Отпущу я полон; ей-ей, отпущу!

Но поп будто не слышал раскаяния Василька. Он молился, часто упоминая людские неправды, и с каждым мгновением его слова и жесты произносились и делались с еще большей страстью.

Василько сидел пристыженный, очи поднять остерегался; он недоумевал и тосковал, оттого что его так умело переклюкал поп. Не плакал, не каялся, не жаловался, но все едино стало неловко. Василько в сердцах решил покинуть придел.

Первая ночь после Рождества выдалась тихая и ясная. В такую ночь добрый человек невольно отрешается от тяжелых мирских дум. Чувства его смягчаются, и на душе становится безмятежно – невольно возникает ощущение единения с природой, смутное осознание, что все происходящее на земле непрочно и худо, а главное – там, в глубинах вечного синего неба.

Под ногами Василька успокаивающе похрустывал снежок; на серебристой круглой луне угадывались серо-грязные отметины, делавшие ее похожей на полное добродушное лицо. Впереди и в стороне чернели постройки заднего двора: тын, мыльня, сенник… В их привычных очертаниях Васильку сейчас чудилось что-то необыкновенное и заманчивое.

Он часто задумывался, отчего зимней и ясной ночью земля и все, что создано человеком и природой, приобретали для него причудливый и притягивающий вид? Казалось, стоит только не полениться, подойти поближе, прислушаться и всмотреться, как взору откроются преизмечтанные и предивные чудеса. Хотя он понимал, что все это лжа и ничего причудливого не будет за прикрытой со всех сторон пуховым снежным одеялом мыльней, но что-то внутри него настойчиво звало пройти по узкой петлявшей в снегах тропе и, переборов прародительский страх, заглянуть за мыльню. Может, сидит там неведомый зверь и, высунувши длинный и влажный язык, дышит глубоко, судорожно и часто; может, лежит там икона чудотворная и излучает вокруг себя неземное, голубоватое и нежное сияние; а может, стоит там окованный, расписной ларец, в котором за семью цепями и печатями хранится чья-то смерть.

Со стороны переднего двора слышались зычный и гневный глас Аглаи, приглушенные голоса Пургаса и чернеца; из-за тына доносились скрип санных полозьев, лошадиный топот, хмельная перебранка, заунывная песнь – крестьяне разъезжались с братчины.

Здесь, на заднем дворе, никто и ничто не могли помешать уединению Василька, которое ему было необходимо, чтобы осмыслить случившееся.

Он уже выходил из придела, как внезапно почувствовал желание поворотиться. Обернулся – среди многих обращенных на него взглядов крестьян увидел глаза Янки. В них он уловил неприкрытый укор и сокровенный, проникающий, будто шедший от самого сердца зов. Он смутился, затем почувствовал, как трепетная волна разлилась по груди, разом заглушив заботы, печали и вызвав нестерпимое желание приблизиться к Янке, молвить ей, что она дорога ему. Если бы не было поблизости крестьян, Василько, как заговоренный, потянулся к рабе, но они были и следили за каждым его движением и жестом. Василько стрелой вылетел из придела.

Теперь же Василько желал утвердиться в правильности своих первых впечатлений. Он вспоминал, размышлял и постепенно убеждался, что сегодня наконец свершилось то, чего он так терпеливо ждал. И кроме радости от того, что вышло все, как он задумал, Василько был еще зол на себя. Ведь он не ответил на зов Янки, и раба может пообидеться, замкнуться – опять заноет его сердце под спудом душевных мук.

Василько старался поставить себя на место Янки и испытывал те же чувства, которые, по его убеждению, должна была испытать раба, когда он не откликнулся на ее молчаливый призыв. Он твердо решил как можно скорее увидеть красавицу и объясниться с нею.

Он поспешил на передний двор. У крыльца столкнулся с Пургасом и дрогнувшим голосом спросил:

– Где Янка?

– Придел прибирает. Поп велел.

– Что ты носишься со своим попенком? Кто дозволил ему помыкать моей рабой? Иди за Янкой! Вели ей быть у меня в горнице! – разгневанно сказал Василько.

Он слышал быстро удаляющиеся шаги холопа, но успокоиться не мог: ведь поп вздумал указывать его Янке. Он с болью представил, как Янка своими хрупкими пальцами убирает загаженный, истоптанный и окровавленный пол придела.

Из хором, тихо прикрыв за собой дверь, вышел чернец. Он подошел к Васильку и несмело спросил:

– Как бы, господине, не померзли ночью полоняники: в подклете студено.

– Пусть мерзнут! – раздраженно буркнул Василько, которому было сейчас не до полона.

– Славную мы братчину сотворили, – печально изрек чернец. – Как нашли в приделе двух мертвецов, так двух мертвецов оставили.

– Так поп пожелал… – витиевато сказал Василько.

– Не надобно было в приделе братчину учинять… Пойду-ка я завтра к Ивашкиной жене, поживу у нее до весны.