Фрэнни заверила его, что не обидел. Гас с сомнением оглядел разгромленную спальню и еще раз поблагодарил Фрэнни за доброту. Она приготовила суп, и он с аппетитом поел, а потом пожаловался, что ему трудно читать без очков, которые он разбил, когда неделей раньше нес вахту на баррикаде на южной окраине города. Фрэнни взяла у него книгу (несмотря на вялые протесты) и прочитала четыре главы вестерна, написанного женщиной, которая жила на севере, в Хейвене. Назывался роман «Расстрелянное Рождество»[83]. Шериф Джон Стоунер решал проблемы, возникшие с самыми хулиганистыми жителями Роринг-Рок, штат Вайоминг… и, что было намного хуже, не мог найти рождественский подарок для своей очаровательной молодой жены.

Фрэнни ушла в хорошем настроении, думая, что Гас поправляется. Но вечером ему вновь стало хуже, и утром, без четверти восемь, он умер, всего-то полтора часа тому назад. Перед смертью Гас находился в здравом уме, только не понимал тяжести своего состояния. С тоской в голосе сказал, что очень хотел бы крем-соды со льдом, какой отец угощал его и братьев Четвертого июля и в День труда, когда в Бангоре проводилась ярмарка. Но электричество в Оганквите отключили – произошло это, если верить электронным часам, в двадцать один семнадцать двадцать восьмого июня, – так что никакого льда в городе не осталось. Фрэнни задалась вопросом, нет ли у кого-то из горожан бензинового электрогенератора, подключенного к морозильнику, и даже подумала, а не найти ли ей Гарольда Лаудера, вдруг он знает, но тут у Гаса начались перебои с дыханием. Он промучился пять минут, в течение которых она одной рукой поддерживала его голову, а второй вытирала обильно отходящую мокроту, и умер.

Фрэнни накрыла Гаса чистой простыней и оставила на кровати старого Джека Хэнсона, лицом к океану. Потом пришла сюда и с тех пор бросала камушки в пруд, ни о чем особо не думая. Но подсознательно она понимала, что это хороший вид недумания, не та жуткая апатия, которая охватила ее после смерти отца. С того дня она более-менее пришла в себя. Взяла розовый куст в «Доме цветов Натана» и аккуратно посадила на могиле Питера. Она надеялась, что он действительно хорошо приживется, как сказал бы отец. Теперь отсутствие мыслей воспринималось как отдых после проводов Гаса в другой мир. Это состояние не имело ничего общего с прелюдией безумства, через которую ей пришлось пройти. Тогда она словно блуждала по какому-то серому, грязному тоннелю, полному призраков, скорее осязаемых, чем видимых. Больше ей бродить там не хотелось.

Но Фрэнни понимала, что вскоре предстоит подумать о том, что делать дальше, и предполагала, что в эти раздумья придется включать Гарольда Лаудера. Не только потому, что в округе не осталось никого, кроме них. Фрэнни просто не знала, что станет с Гарольдом, если никто не будет за ним приглядывать. Она не считала, что приспособлена к жизни лучше любого другого, но, раз уж больше никого не было, получалось, что приглядывать придется ей. Она по-прежнему не питала к Гарольду особо теплых чувств, но он хотя бы попытался проявить тактичность и показал, что не лишен добропорядочности. Если на то пошло, добропорядочности у него хватало.

Гарольд оставил ее в покое после их встречи четырьмя днями ранее, вероятно, уважая желание Фрэнни скорбеть о родителях. Но время от времени она видела его разъезжающим на «кадиллаке» Роя Брэннигана. Он бесцельно кружил по улицам. И дважды, когда ветер дул в нужном направлении, она слышала стук печатной машинки, разносившийся из окна его спальни. Тишина, позволявшая различить этот стук, хотя дом Лаудеров находился в полутора милях, как бы подчеркивала реальность случившегося. Ее слегка забавляло, что Гарольд, позаимствовав «кадиллак», не подумал о том, чтобы заменить механическую пишущую машинку на одну из практически бесшумных электрических.

«Теперь бы ему от нее не было никакой пользы, – решила она, поднимаясь и отряхивая шорты. – Крем-сода со льдом и электрические пишущие машинки остались в прошлом». От этой мысли ей взгрустнулось, и в который раз Фрэнни поразилась тому, что для подобной катастрофы хватило пары недель.

Но другие люди, конечно же, остались, что бы ни говорил Гарольд. И если система власти временно разрушилась, они всего лишь должны найти немногих выживших, собрать их и реформировать эту систему. Ей даже не пришло в голову задуматься, а почему столь необходимо иметь «власть», как она не задумывалась над тем, что автоматически почувствовала себя ответственной за Гарольда. Так надо, вот и все. И без властной структуры тоже не обойтись.

Фрэнни вышла из парка и медленно зашагала по Главной улице к дому Лаудеров. День выдался жарким, но ветер с моря приносил прохладу. Ей вдруг захотелось пройтись у кромки воды, найти сочную бурую водоросль, съесть маленькими кусочками.

– Господи, какая же ты гадкая! – воскликнула она. Но разумеется, она была не гадкой. Всего лишь беременной. Ничего больше. И на следующей неделе ей могло захотеться сандвича с бермудским луком. И кружочками хрена поверху.

Фрэнни остановилась на углу, в квартале от дома Гарольда, изумившись тому, сколько времени прошло с тех пор, как она в последний раз думала о своем «деликатном положении». Раньше за каждым углом пряталась мысль я-беременна, будто какое-то стойкое грязное пятно: «Мне обязательно надо отнести это синее платье в химчистку до пятницы (еще несколько месяцев, и придется вешать его в шкаф, потому что я-беременна); пожалуй, приму сейчас душ (через несколько месяцев буду напоминать кита в душевой кабине, потому что я-беременна); следует поменять масло в двигателе, прежде чем поршни выпадут из пазов или в чем они там ходят (интересно, что сказал бы Джонни с “Ситго”, узнав, что я-беременна)». Но возможно, теперь она свыклась с этой мыслью. В конце концов, она была беременна чуть ли не три месяца, почти треть полного срока.

Однако впервые она подумала, и не без тревоги, о другом: кто поможет ей родить?

Из-за дома Лаудеров доносился мерный стрекот ручной газонокосилки, и Фрэнни, обогнув угол, увидела такое странное зрелище, что только крайнее изумление удержало ее от громкого смеха.

Гарольд, в синих обтягивающих, выставляющих все напоказ плавках, косил лужайку. Его белая кожа блестела от пота, длинные волосы прилипли к шее (хотя, и тут следовало отдать Гарольду должное, судя по виду, мыл он их относительно недавно). Валики жира над поясом плавок и под эластичными короткими штанинами подпрыгивали вверх-вниз. Скошенная трава выкрасила ноги зеленым выше лодыжек. Спина покраснела, но Фрэнни не могла сказать, от прилагаемых ли усилий или от солнца.

Но Гарольд не просто косил траву – он бегал. Лужайка во дворе Лаудеров спускалась к живописной каменной стене, а посередине стояла восьмигранная беседка. Маленькими девочками они с Эми часто устраивали там «чаепития», вспомнила Фрэнни, и укол ностальгии оказался неожиданно болезненным. В те давние дни они могли плакать над последними строками «Паутинки Шарлотты»[84]или вздыхать по Чаки Майо, самому красивому мальчику в школе. Лужайка Лаудеров зеленью и покоем напоминала английскую, но теперь в эту пастораль ворвался дервиш в синих плавках. Фрэнни слышала пугающе тяжелое дыхание Гарольда, когда он разворачивался в северо-восточном углу, там, где посаженные в ряд шелковицы разделяли лужайки Лаудеров и Уилсонов. Гарольд помчался вниз по склону, нагнувшись над Т-образной ручкой. Он уже выкосил, наверное, половину лужайки. Остался только уменьшающийся с каждым проходом квадрат с беседкой посередине. Добравшись до низа, он развернулся и побежал вверх, на мгновение скрылся за беседкой, потом появился вновь, по-прежнему наклоняясь вперед, напоминая пилота «Формулы-1». Преодолев половину склона, увидел Фрэнни. Практически одновременно она его позвала: