без руля и без ветрил, отброшена на обочину. Меир Хар Цион, его жена Руфь и мать Сара посетили ее. Халед с осунувшимся лицом сидит у порога ее дома. Он скорбит. В кибуце не сидят неделю в трауре, согласно еврейской религиозной традиции, но он сидел семь дней у дома Наоми, с которой пас стада, а после исчез.

Она же хочет одного: чтобы оставили ее один на один с ее Израилем. Не трогают ее разговоры о том, что она превысила всяческие нормы траура. Что они понимают?

У коммунаров сердце каменное. Одна из них просила одолжить роскошный костюм Израиля Аврами Липскому, которого посылают в Европу. Они, исходя из принципа, что все личное имущество принадлежит коллективу, забрали всю одежду Израиля из дома.

А между тем, весна – в начале цветения. Сверчки заводят свои песни, завывают коты и коровы. Она не смотрит в сторону марксистов, противников ее Израиля, которые своей слепой фанатичностью и завистью, укоротили ему жизнь. Земля дрожит под ее ногами. Снова рассыпался ее дом, она одинока в мире и среди чуждого ей общества. Израиля нет, и мгновенно исчезла волшебная атмосфера вокруг нее. В одно мгновение она снова ребенок-урод с чудовищным наростом на голове, девушка не достойная любви, которая беспомощно болтается по улицам Берлина, заполненным шумными толпами нацистов.

11 апреля 1969. Газета кибуца Бейт Альфа «Неделя» целиком посвящена члену кибуца Израилю Розенцвайгу. Вспоминают его борьбу за судьбу кибуца. Обозревают его труды, отмечают, что многие в Движении воспитывались на его сочинениях, статьях и лекциях. Из беседы с Наоми следует, что он предвидел проблемы в Движении и в кибуце еще тогда, когда ветеранам было по 45 лет, и говорил о проблемах старения в кибуце, но был высмеян Меиром Яари: «Откуда эта мрачность, Израиль, у нас, в Движении кибуцев, не будет «короля Лира».

Рассвет. Птицы в огороде у дома распелись в полную силу. Она в испуге убегает из душевой. Боится увидеть себя в зеркале. Глаза ее холодны и сухи, щеки осунулись, лицо побледнело. На лбу одна, но глубокая морщина. Она садится за письменный стол, отодвигает в сторону давно заброшенную статью об Аврааме Шлионском, которую Израиль успел отредактировать наполовину.

«Есть опасность, что души, близкие, как сиамские близнецы, сильно мешают друг другу, когда телу необходимо повернуться набок. То же самое происходит с душами». Голова ее склонена над его дневником и тетрадями, глаза читают записи, связанные с важными историческими событиями в дни Второй мировой войны, жизнью народа и государства, с конфликтами между разными партийными функционерами, с личными трудностями в сороковые, пятидесятые, шестидесятые годы, описанными в мельчайших деталях.

Чарующая его красота природы проходит через дневник. Любовь к Издреельской долине и горам Гильбоа выражена в рисунках и стихах. Минуты счастья и минуты горечи, минуты отчаяния в ночные часы, записанные для того, чтобы успокоить душу. Она прикладывает дневник к сердцу, и шепот Израиля сотрясает воздух вокруг нее. «Любовь приходит из темноты, и возвращается в темноту». Две морщины протянулись по гладкой коже до уголков рта. Она по-прежнему боится смотреть в зеркало.

Сара приносит ей еду. Вечером приносят свежую пищу. Наоми не получает никакого удовольствия от еды. Друзья обеспокоены. Скулы на ее лице резко обострились. Худоба ее видна всем.

«В прошлом, время от времени, я чувствовала себя несчастной по какой-то причине. Но только сейчас я действительно узнала, что такое печаль. Не было у меня опыта – как это пережить».

Израиль – навечно в ее сознании и сердце. Его мудрость, его любовное отношение к ней, и к людям, были растоптаны в прах обществом. Израиль снимал боль с ее страждущей души слой за слоем, выпестовал ее образ и развил ее таланты, научил ее распознавать свои положительные стороны, уживаться со своим достоинствами и недостатками.

«Израиль боролся за изменение образа кибуца, – откровенно говорит она Меиру Хар Циону и издателю его книги «Главы из дневника» Нахману Нахлиели, которые в эти дни часто посещает ее дом, – Израиль любит иудаизм без всяких отступлений, и потому с болью принимает пренебрежительное отношение к евреям диаспоры». Она говорит о покойном муже только в настоящем времени: «кто-то в нашем доме позволил себе сказать высокомерным тоном: «нельзя не относиться с пренебрежением к местечковым евреям. Они боялись каждой собаки! «Израиль вскипел: как ты можешь такое говорить?! Знаешь ли ты, какой тяжелой была жизнь этих евреев?!»

Друзья уходят, и страшное безмолвие возвращает ее к тетрадям и листам бумаги. Она включает маленький ночник и размышляет: эта лампочка долгими ночами освещала его работу. Слова, округленными буквами возникающие на бумаге, возвращали ему душевный покой и взвешенность размышлений. У него было особое уважение к письменному слову, которым он фиксировал в своих тетрадях и дневниках все события в еврейской диаспоре, ее успехи, достижения, врастание в чужую среду страны, которая давала евреям приют, считая чудом их умение приспособиться и расцвести вопреки всем препонам. В течение двух тысяч лет основы еврейской веры исторически развивались, сталкиваясь с чужими верованиями столь долгий период.

Пальцы ее застывают на страницах статьи «Решение, приходящее после мечты», написанной Израилем в апреле 1958, и приведшей к резкому повороту в его жизни. После этой статьи, он был вынужден покинуть кибуц с разбитым сердцем. Высокомерие и заносчивость бывших соратников отравляли его жизнь. Наоми обвиняет их в бесчувственности по отношению к больному человеку, позиция которого не совпадала с позицией большинства. Если бы не их жестокосердие, Израиль был бы еще жив.

Голова ее тяжела, глаза покраснели от слез, морщины углубились вокруг рта. Она глотает снотворное и успокоительные таблетки, чтобы унять дрожь в спине и руках. Внутреннее одиночество сжимает кольцо вокруг нее. Она убегает от них в записи Израиля. Они для нее подобны жемчужинам мудрости. Она читает статью о молодой израильской литературе, и слышит его голос:

«Необходимо понять связь между содержанием и формой. Нельзя нарушать единство субъекта и объекта в литературе. Писатель живет в «пограничной ситуации», возносящей преграду между ним и его творением, которая приводит его к раздвоению личности. Он должен решить конфликт между личной совестью и коллективной моралью. Но это вовсе не безвыходное состояние, ибо любое положение требует – выбирать между разными нравственными возможностями. Так и молодая израильская литература указывает на невозможность молодого человека продолжать свою жизнь в существующих условиях».

Дружеское письмо Шлионского выскальзывает из груды бумаг.

17.07.50

Товарищу моему Израилю Розенцвайгу – привет!

Не было у меня возможности услышать твое выступление на писательском семинаре, которое