В тот же день Кой видел — так ему, во всяком случае, показалось — Кискороса. Нагруженные покупками, они возвращались на «Карпанту», и возле старинного форта Навидад он решил оглядеться. Он это делал часто, причем совсем машинально, когда они оказывались на берегу. Несмотря на то, что Танжер, по-видимому, не обращала внимания на угрозы Нино Палермо, Кой постоянно помнил о них, не забыл он и последнюю встречу с аргентинцем на пляже в Агиласе. Он шел вслед за Танжер и Пилото к волнорезу, где была пришвартована «Карпанта», когда у старинной башни увидел Кискороса. Или ему так показалось. Здесь часто проходили рыбаки, направлявшиеся к волнорезу, но в фигуре, обозначившейся в сероватой мгле как раз посередине между башней и мостиком разобранного «Корженевски», не было ничего рыбацкого: маленького роста, аккуратный, одетый во что-то зеленое от Барбур.

— А вот и Кискорос, — сказал Кой.

Танжер встревожилась, остановилась. Иона, и Пилото посмотрели туда, куда показывал Кой, но там уже никого не было. А все-таки, думал Кой, это ЗЧЖМК: Закон «четвероногое животное, которое мяукает, обычно сказывается кошкой». И этот одетый от Барбур недомерок, да еще здесь, не может быть никем иным, как Кискоросом. А кроме того, когда неприятности ходят вокруг, их морда или тут, или там, но обязательно да высунется. Кой поставил пакеты на землю. Дождь на некоторое время прекратился, порывы горячего юго-восточного ветра поднимали рябь в лужах, по которым Кой бежал в сторону башни. Никого он не обнаружил, но оставался уверен в том, что видел именно героя Мальвинских островов; его внезапное исчезновение только подтверждало уверенность Коя. Он посмотрел на кучи листов стальной обшивки, срезанных с корпусов автогеном; песок вокруг искореженного металла приобрел цвет ржавчины. Кой затих и напряг слух. Ничего. Совсем ничего. Когда он, пачкая руки ржавчиной, начал взбираться на мостик, срезанный с корпуса, шаги его громко отдавались на трапе. Последние дождевые капли падали на прогнившие доски мостика, некоторые проламывались под ним, и он сказал себе, что надо внимательнее смотреть под ноги. Спустился он с другой стороны, к наполовину разрезанному автогеном сухогрузу, его внутренние переборки были покрыты толстым слоем высохшей грязи. Все это ржавое железо и металлолом громоздилось кучами, образовывая настоящий лабиринт. Он обогнул кран и вошел внутрь сухогруза по длинному наклонному коридору, в котором за порожками стояли лужи. Кой был очень напряжен и насторожен и потому еще острее чувствовал безысходную тоску и отчаяние этого места; к тому же эту печаль усугублял тусклый свет пасмурного дня. Он уронил что-то железное, и жуткое эхо прокатилось где-то далеко внизу: без фонаря спускаться туда невозможно. И вдруг он услышал шум за спиной, у входа в коридор; сердце заколотилось так, что он кожей чувствовал его биение; сдерживая дыхание, он до боли стиснул челюсти и на цыпочках направился к входу: Пилото, мрачный и напряженный, сжимал в руке полуметровый металлический брус. Кой выругался сквозь зубы, сам не понимая, что он чувствует: разочарование или облегчение. Танжер ждала снаружи, прислонившись к переборке, засунув руки в карманы. И тоже очень мрачная. А Кискорос, если это действительно был он, испарился…

Кой снял наушники, когда башенные часы муниципалитета заканчивали отбивать время. Дон-дон-дон. Кажется, конец. Дон. Он отпил лимонада, не отрывая глаз от Танжер, которая спала на скомканной постели. Серый свет занимающегося дня подчеркивал тени в складках простыней, покрывавших ее колени, живот и голову. Она спала на боку спиной к предрассветному окну, вытянув одну руку, а вторую засунув между согнутых ног; изогнутая линия обнаженных бедер была как карандашный эскиз, где эффект светотени дает понятие и о веснушчатой коже, и о выпуклостях и впадинах тела. Застыв в кресле-качалке, Кой рассматривал все подробности: скрытое от него лицо, волосы между смятых простыней, обозначавших линию плеч и спины, обнаженную поясницу, которая, расширяясь, переходила в бедра, прекрасный излом согнутых ног, свободно лежащие ступни. И особенно ту сонную руку, пальцы которой выглядывали между сомкнутых бедер, там, где едва обозначились темно-золотистые волоски.

Он встал с кресла и тихо подошел к постели, чтобы запечатлеть все в своей памяти. Подошел и увидел, что в зеркале платяного шкафа отразился фрагмент: та рука Танжер, что лежала на подушке, сгиб колена, очертания тела под простыней, а еще сам Кой, правда, лишь частью своего тела, отраженного в зеркале: пальцы руки, предплечье, линия обнаженного бедра, но и это давало уверенность, что то было именно его отражение, оно не принадлежало никому другому и не возникло в результате игры зеркал памяти. Он пожалел, что у него под рукой нет фотоаппарата — ему так хотелось сохранить все подробности. И он изо всех сил старался отпечатать на сетчатке эту полуобнаженную тайну; она преследовала его все это время, и интуиция говорила ему, что эта секунда, этот краткий миг, который вот-вот минет, может открыть ему все. Тут была тайна, тайна была на виду, хотя представлялась очевидностью. Надо бы дать ей определение, понять ее, но Кой знал, что времени на это у него не будет, что настанет мгновение, когда пьяные и капризные боги, даже не осведомленные о собственной способности к творению во время сна, начнут, широко зевая, просыпаться, и все исчезнет, будто никогда и не существовало. Скорее всего, с такой ясностью и очевидностью никогда больше не повторится это мимолетное мгновение: молниеносное утешительное озарение, расставляющее все по своим местам, уравновешивающее пустоту, ужас и красоту. Примиряющее мужчину, отраженного зеркалом, со словом «жизнь». Но Танжер зашевелилась под простынями; и Кой, который знал, что вот-вот найдет разгадку, почувствовал, что, как бывает на несовершенной фотографии, между реальной сценой и наблюдателем есть зазор в десятую долю секунды, что снимок получится расплывчатый, и ничего тут не поделаешь А в зеркале, за силуэтом его собственного тела, за отражением Танжер, отражались корабли под дождем, уже отраженные на глади древнейшего моря.

Она проснулась, и с нею проснулись все женщины мира. Она была теплая и сонная, с встрепанными волосами, закрывавшими ее глаза и рот. Простыня соскользнула с ее плеч и спины, на виду оказалась рука и подмышка, видны были напрягшиеся мускулы спины и примятая весом тела грудь. Теперь загорелая под солнцем спина с отчетливыми следами купальника видна была целиком; Танжер выгибала поясницу, потягивалась, как красивое и спокойное животное; прикрывала сонные глаза от серого, но для нее нестерпимо яркого света; она ощущала близкое присутствие Коя и улыбнулась улыбкой сначала неопределенной, потом страстной, позже серьезной — она отдавала себе отчет в том, что обнажена и что Кой ее рассматривает. И наконец — вызов: медленно и свободно, зная, что на нее смотрит мужчина, она полностью скинула простыни, легла на спину, вытянув одну ногу, другую согнув в колене и бесстыдно положив руку рядом с темно-золотым треугольником, но отнюдь не прикрывая его, втянула мышцы живота в знак готовности, безвольно бросив другую руку на простыню. И не шевелилась.

Взгляд — как всегда, твердый, спокойный, глаза устремлены на мужчину. Потом, через несколько мгновений, она скользнула по постели, встала на колени перед зеркалом, показывая ему обнаженную спину и ягодицы. И приблизила губы к зеркалу, набрав воздуха в легкие; не отводя глаз от Коя или, точнее, от его отражения, она выдохнула, затуманив это отражение. Вот что она сделала. Потом встала, по дороге надевая майку, подошла к столу, села рядом с блюдом с фруктами; пальцами очистила целый апельсин и, не разделяя на дольки, стала откусывать куски; сок стекал у нее по губам, по подбородку, по рукам. Кой, не сказав ни слова, сел напротив нее, и временами Танжер смотрела на него так же, как смотрела, лежа в постели; хотя рот и пальцы у нее теперь были в апельсиновом соке, единственная разница состояла в том, что сейчас она хоть чуть-чуть, да улыбалась.