3. Таким же образом сразу по приходе к власти Екатерина решила, что семейные связи российской императорской династии с Германией должны подчиняться интересам внешней политики. Этот отказ от приоритетов Петра III немедленно упразднял актуальность направленного против Дании союза с прусским королем. Вторым делом Екатерина позаботилась о том, чтобы ее собственное происхождение из той части Германии, где политическое влияние находилось в руках Пруссии, и принадлежность к голштинскому дому не стали ее уязвимыми местами, дав повод к нападкам со стороны внутренней оппозиции, позиционировавшей себя как патриотов. Однако со временем стало ясно, что этой линии императрица придерживалась не только ради сиюминутной выгоды. Она и в самом деле упорно трудилась над устранением голштинского конфликта и за все время своего долгого царствования ни разу не допустила обособления семейных связей императорской династии в ущерб государственным интересам России[1000].

После длительных переговоров в 1765 году был заключен договор о дружбе с Данией, а в 1767 году Дания и Гольштейн-Готторп подписали предварительный договор об обмене территориями. Окончательно спор был улажен в 1773 году с совершеннолетием Павла, отказавшегося от претензий на Голштинию. Младшая линия династии герцогов Гольштейн-Готторпских получила финансовую компенсацию за отказ от Шлезвига и обменяла свою долю голштинского наследства на датские графства Ольденбург и Дельменхорст[1001]. Подготовкой этого соглашения в Петербурге занимался, главным образом, Никита Панин, с 1760 года отвечавший за воспитание великого князя и к тому моменту уже более десяти лет ведавший внешней политикой императрицы. Договор был созвучен выработанной им еще в годы Семилетней войны концепции, ставившей целями снижение напряженности между «дворами Севера» и достижение предсказуемости, если не долгосрочной координации, их внешней политики. Таким образом создавался выгодный России противовес союзу Вены и Версаля, пережившему последнюю войну[1002].

4. Третья корректива, внесенная Екатериной в политический курс в 1762 году, обещала еще более решительные перемены в германской политике России. Война, в которую Россия вступила в 1756 году, показала Екатерине, как и предсказывали Панин и Кайзерлинг, что ее империя способна постоять за себя и что поэтому у нее нет необходимости вновь ввязываться в распри других держав, принимая на себя союзнические обязательства, чреватые непредсказуемыми последствиями[1003]. Однако международная обстановка на исходе большой войны не позволяла петербургским дипломатам перевести дух.

Война, не принесшая России никаких территориальных приобретений, подтвердила ее гегемонию в восточной части Европы. Однако сам вопрос о том, как оптимальным образом сохранить эту расстановку сил между державами и обеспечить прочный мир, поставили Екатерину перед необходимостью выбора между тремя взаимоисключающими вариантами, каждый из которых мог сказаться, в частности, на ее политике в отношении Германии самым неожиданным образом[1004]. Несмотря на все усердие Австрии и Франции, усиленно старавшихся вновь вовлечь Россию в военную коалицию, императрица не пошла на этот шаг. Представив в полном смысле слова обезоруживающее объяснение: интересы двух империй и без того одинаковы, – Екатерина отказалась выполнять союзнические обязательства Елизаветы Петровны по отношению к Австрии[1005]. Так «в 1763 году Вена и Версаль оказались перед грудой обломков»[1006]. Однако Екатерина не поддалась и на уговоры Фридриха II о ратификации подготовленного Петром III союза с Пруссией. Вместо этого едва прикрытыми угрозами императрица вынудила короля к миру[1007].

И у того, и у другого варианта имелись влиятельные сторонники в лице представителей придворных партий Петербурга, претерпевших серьезные перегруппировки после переворота. Говоря точнее, новые клиентелы оспаривали между собой политическое наследие доминировавших при Елизавете Петровне Шуваловых и Воронцовых; они старались утвердиться и приобрести собственные черты и, конкурируя между собой, предлагали императрице свои способы и соображения по решению внешне– и внутриполитических проблем. Никита Панин – выдающийся дипломат, участник заговора 1762 года – и его клиентела с самого начала высказывались за то, чтобы пощадить Пруссию, отдавая в перспективе предпочтение союзу с Фридрихом во имя «Северного аккорда». Того же мнения, несмотря на дружбу и протекцию со стороны Бестужева, еще со времен своей венской миссии придерживался и Кайзерлинг. Вернувшийся же из ссылки бывший канцлер, также поддерживаемый фракцией заговорщиков-аристократов, продолжал отстаивать свою концепцию, сформулированную еще перед Семилетней войной: ослабление Пруссии и новое сближение России с ее «естественными» союзниками – Австрией и Англией[1008]. Таким образом, две партии расходились не только в оценке актуального соотношения сил на исходе войны, но и, как следствие, в своих прогнозах относительно того, какой из союзов наиболее отвечал бы интересам России с точки зрения безопасности. Хотя расхождения между этими партиями достаточно подробно описаны в современных трудах, посвященных возможностям политической карьеры в придворном обществе Петербурга[1009], внимания заслуживают, конечно, точки соприкосновения позиций обеих партий. Подобно Панину и Кайзерлингу, Бестужев признавал необходимым вывести Габсбургскую империю из альянса с Францией и Испанией, поэтому и тот и другой вариант были направлены на противодействие политике, проводившейся Францией с целью создания антироссийского барьера в государствах, граничивших с Российской империей. Обе стороны настаивали на необходимости поддержания существующего равновесия сил европейских держав ради сохранения мира и, далее, считали контроль России над прилегавшими к ней западными территориями идеальной предпосылкой для нейтрализации претензий других держав на гегемонию.