Когда Мериптах попросил прислужников облить его холодной водой из колодца в томительный час полуденной жары, Птахотеп решил, что с ним можно попытаться поговорить. Раз он начал различать, что для него хорошо, что плохо, стало быть, разум его жив. Толстяк зря опасался на этот счёт.

Положение оказалось даже лучше, чем ожидал его святейшество. Мальчик сразу узнал его, принял почтительную позу, как бы вспоминая свою роль мелкого служителя, которую он исправлял в храме до наступления ужасающих событий. Лицо у него было сосредоточенное и серьёзное, и глаза глядели так, как не могут глядеть глаза четырнадцатилетнего. Тем не менее Птахотепу показалось, что Мериптах вроде бы даже рад его появлению. Они никогда не были в особых доверительных отношениях. Верховный жрец всегда считал нужным, сразу по нескольким причинам, сохранять дистанцию по отношению к княжескому сыну. Не был уверен, что слишком глубокое введение мальчика в храмовую жизнь понравится князю, не хотел, чтобы во дворце подумали, что через наследника жрец хочет приникнуть к престолу. Но в общем Птахотеп посматривал на того, прежнего Мериптаха, одобрительно, и, кажется, теперь это сыграло свою роль. Мальчик обнаружил в себе спокойное, нежаркое, но устойчивое доверие к святому отцу.

Расскажи, попросил Птахотеп, и услышал много удивительного. Раскрылась перед ним самая сердцевина тайны. Вот, оказывается, что произошло меж Апопом и Бакенсети — князь, выскочив из распахнувшейся стены, набросился на возлюбленного царя своего с мечом, и любящий царь поразил столь же возлюбленного князя клинком прямо в сердце. Одно время Птахотеп думал, что смерть князя случилась по роковой неосторожности, ибо всякое другое объяснение выглядело слишком невообразимым. Теперь, вот оно что, оказывается.

Мериптах, между тем, продолжал. И верховный жрец услышал повесть о блужданиях Мериптаха, лишившегося ощущений, в непроглядной тьме, населённой непонятными голосами. История эта была столь пространна и стройна, что его святейшество растерялся, не подав, разумеется, виду. Это не могло быть правдой, но и на бред обыкновенного умалишённого не походило. Птахотеп никогда не бывал в Вавилоне, даже пределов долины не покидал, он не мог сличить рассказ мальчика о городе городов с собственными впечатлениями, но и не видел причин этот рассказ опровергнуть.

Верховный жрец узнал также и о жестокой сече в фиванском подвале, о побивании камнями «царского брата», о возвратном плавании, о неожиданном мышечном пробуждении, наступившем в теле мальчика при виде очертаний родного дома, и о тихом проникновении под его кров. О восставшем из мёртвых отце (Мериптах говорил о нём так, словно и не слышал объяснений Тнефахта), о страшной смерти своей матушки, госпожи Аа-мес (о том, откуда раны на его шее, он умолчал).

Речь текла ровно, почти без всплесков, как будто про себя он уже много-много раз всё это проговаривал и этими повторениями как бы отжал из рассказа все всхлипы и вскрики. Выражение лица мальчика нисколько не менялось, что придавало всему произносимому угнетающую достоверность. Птахотеп был бы рад возможности заподозрить, что всё услышанное лишь сказки, родившиеся в испуганном детском воображении.

— Что же всё это значит, святой отец?

Мериптах говорил очень долго, но конец рассказа наступил внезапно, и столь же внезапно прозвучал этот вопрос. Что на него ответить, верховный жрец не знал, не знал даже, как ему притвориться, чтобы сохранить образ своего жреческого величия, поэтому сказал правду:

— Мне надо подумать и помолиться.

Встал с почти раздавленного тяжёлым телом табурета и пошёл вон из-под дырявого навеса, где оставался в жаркой духоте чудовищного, полупризрачного полдня мальчик Мериптах.

— Я очень боюсь, святой отец.

Птахотеп вопросительно обернулся.

— Я избегнул пока пасти Апопа, но мне кажется, что я уже предназначен.

Что ему мог ответить верховный жрец?

Для своих слуг — они находились неподалёку и могли краем уха уловить часть рассказа — он сделал вид, что мальчик не вполне нормален. Вот он, говоря «пасть», даже путает царя со змеем.

— Успокойся, я не допущу этого.

И Птахотеп удалился, невольно припоминая облик Апопа во время их последнего разговора, когда он принуждён был дать клятву, что будет относиться к двойнику Бакенсети, как к подлинному князю. Огромная голова кубической формы, широкий, плотоядный рот (похожий, очень похожий именно на пасть) с короткими, немного заострёнными, крысиными зубами. Маленький подбородок и огромные глаза, всегда наполовину прикрытые кожистыми веками. Это скорее была голова не змея, а хищного болотного черепаха. Птахотеп видел таких ещё ребёнком в окрестностях своего городка, затерянного в дебрях дельты. Да, вид Апопа плотояден, но всё же жрец отказывался верить в ползучие измышления базарной трясины, гласящие, что царь явился в Мемфис за тёплыми молодыми сердцами, ибо не признает другой пищи.

Аварис можно ненавидеть, его даже нужно ненавидеть, но приписывать ему сказочные пороки не следует. Это мешает видеть истинные очертания зла.

Птахотепа тошнило при воспоминании об испытанном унижении, но вместе с тем он понимал — по-другому быть не могло. Все, отказавшиеся признать двойника князем или притвориться, что признали, — мертвы. Угоден он был бы Птаху в таком качестве?

Верховный жрец шёл не торопясь, проникая из одного потаённого дворика в другой, пересёк один сад с лоснящимся от жары блином пруда посередине, потом другой, где ему попалась навстречу молчаливая шеренга голых по пояс низших жрецов. Заметив его святейшество, они бесшумно опустились на колени и прижались мокрыми лбами к раскалённому песку.

Птахотеп на ходу благословил тёмно-коричневые спины. Войдя под своды храма, он не остановился, прошёл под колоннами, поддерживающими свод с левой стороны, свернул в полутёмный коридор, спустился по ступеням под землю, там, пройдя ещё двумя коридорами, он оказался в маленькой тёмной комнате с деревянным топчаном у стены. Улёгшись на него, верховный жрец закрыл глаза и застыл без единого шевеления, давая возможность тяжёлому, липкому жару улицы стечь с себя. По-настоящему в жаркие месяцы разлива он мог размышлять только здесь. Писцы немедленных поручений стояли наготове у входа. Не открывая глаз и почти не открывая рта, Птахотеп повелел, чтобы сегодня же ночью томящиеся во дворцовой тюрьме служанки госпожи Аа-мес — Бесте и Азиме были удушены, а Нахт и Хуфхор, наоборот, были одарены. Верховный жрец переступил через сопротивление своей природной скупости, вступившей в совокупление с сословной жреческой скупостью, и пожаловал им оружие в драгоценных каменьях и золотые сосуды для омовения. Он лично навестил двойника, что тоже можно было считать подарком, ибо каждый визит верховного жреца Птаха весьма поднимал вес этого поддельного правителя. Он объяснил Реху-Бакенсети, испуганному, измученному тяжёлым похмельем полному человеку, сколь важно для сохранения его же собственной жизни правильное поведение. А оно заключается в том, чтобы поддерживать версию о том, что госпожа Аа-мес упала с крутой лестницы ночью и разбила голову. Если люди Андаду пожелают, они смогут осмотреть и лестницу, и голову. Мумия княгини ещё не захоронена. По поводу Мериптаха ему следовало молчать — он ничего не видел, ночной переполох был вызван падением госпожи, всякие слухи о якобы появившемся княжеском сыне ему следует высмеивать.